Древняя поэзия

Средневековая европейская поэзия

Поэзия востока

Европейская классическая поэзия

Древнерусская поэзия

Поэзия пушкинского времени

Русские поэты конца девятнадцатого века

Русские поэты начала 20 века

Поэзия военной поры

Шестидесятники и поэты конца социалистической эпохи

Поэтическая трибуна

 

Владимир МАЯКОВСКИЙ

 

Из поэмы «ОБЛАКО В ШТАНАХ» 

Славьте меня! 
Я великим не чета. 
Я над всем, что сделано, 
ставлю «nihil». 

Никогда 
ничего не хочу читать. 
Книги? 
Что книги! 

Я раньше думал — 
книги делаются так: 
пришел поэт, 
легко разжал уста, 
и сразу запел вдохновенный простак — 
пожалуйста! 
А оказывается — 
прежде чем начнет петься, 
долго ходят, размозолев от брожения, 
и тихо барахтается в тине сердца 
глупая вобла воображения. 
Пока выкипячивают, рифмами пиликая, 
из любвей и соловьев какое-то варево,
 улица корчится безъязыкая — 
ей нечем кричать и разговаривать. 

Городов вавилонские башни, 
возгордясь, возносим снова, 
а бог 
города на пашни 
рушит, 
мешая слово. 
Улица муку молча пёрла. 
Крик торчком стоял из глотки. 
Топорщились, застрявшие поперек горла, 
пухлые taxi и костлявые пролетки. 
Грудь испешеходили. 
Чахотки площе. 

Город дорогу мраком запер. 

И когда — 
все-таки!—
выхаркнула давку на площадь, 
спихнув наступившую на горло паперть, 
думалось: 
в хорах архангелова хорала 
бог, ограбленный, идет карать! 

А улица присела и заорала: 
«Идемте жрать!» 

Гримируют городу Круппы и Круппики 
грозящих бровей морщь, 
а во рту 
умерших слов разлагаются трупики, 
только два живут, жирея — 
«сволочь» 
и еще какое-то, 
кажется — «борщ». 

Поэты, 
размокшие в плаче и всхлипе, 
бросились от улицы, ероша космы: 
«Как двумя такими выпеть 
и барышню, 
и любовь, 
и цветочек под росами?» 
А за поэтами — 
уличные тыщи: 
студенты, 
проститутки, 
подрядчики. 

Господа! 
Остановитесь! 
Вы не нищие, 
вы не смеете просить подачки! 

Нам, здоровенным, 
с шагом саженьим, 
надо не слушать, а рвать их — 
их, 
присосавшихся бесплатным приложением 
к каждой двуспальной кровати! 

Их ли смиренно просить: 
«Помоги мне!» 
Молить о гимне, 
об оратории! 
Мы сами творцы в горящем гимне — 
шуме фабрики и лаборатории. 

Что мне до Фауста, 
феерией ракет 
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! 
Я знаю — 
гвоздь у меня в сапоге 
кошмарней, чем фантазия у Гете! 

Я, 
златоустейший, 
чье каждое слово 
душу новородит, 
именинит тело, 
говорю вам: 
мельчайшая пылинка живого 
ценнее всего, что я сделаю и сделал! 

Слушайте! 
Проповедует, 
мечась и стеня, 
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! 
Мы 
с лицом, как заспанная простыня, 
с губами, обвисшими, как люстра, 
мы, 
каторжане города-лепрозория, 
где золото и грязь изъязвили проказу,— 
мы чище венецианского лазорья, 
морями и солнцами омытого сразу! 

Плевать, что нет 
у Гомеров и Овидиев 
людей, как мы, 
от копоти в оспе. 
Я знаю — 
солнце померкло б, увидев 
наших душ золотые россыпи! 

Жилы и мускулы — молитв верней. 
Нам ли вымаливать милостей времени! 
Мы— 
каждый — 
держим в своей пятерне 
миров приводные ремни! 
Это взвело на Голгофы аудиторий 
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, 
и не было ни одного, 
который 
не кричал бы: 
«Распни, распни его!» 
Но мне — 
люди, 
и те, что обидели,— 
вы мне всего дороже и ближе. 

Видели, 
как собака бьющую руку лижет?! 

Я, 
обсмеянный у сегодняшнего племени, 
как длинный 
скабрезный анекдот, 
вижу идущего через горы времени, 
которого не видит никто. 
Где глаз людей обрывается куцый, 
главой голодных орд, 
в терновом венце революций 
грядет шестнадцатый год. 

А я у вас — его предтеча; 
я — где боль, везде; 
на каждой капле слёзовой течи 
распял себя на кресте. 
Уже ничего простить нельзя. 
Я выжег души, где нежность растили. 
Это труднее, чем взять 
тысячу тысяч Бастилии! 

И когда, 
приход его 
мятежом оглашая, 
выйдете к спасителю — 
вам я 
душу вытащу, 
растопчу, 
чтоб большая! — 
и окровавленную дам, как знамя. 

[1914—1915]

ПРОЩАНЬЕ 

В авто, 
              последний франк разменяв.
 — В котором часу на Марсель? — 
Париж 
             бежит, 
                          провожая меня, 
во всей 
             невозможной красе. 
Подступай 
                    к глазам, 
                                    разлуки жижа, 
сердце 
           мне 
                  сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
                    жить 
                             и умереть в Париже, 
если б не было 
                          такой земли — 
                                                     Москва. 

(1925)

БРУКЛИНСКИЙ МОСТ 

Издай, Кулйдж, 
радостный клич! 
На хорошее 
                    и мне не жалко слов. 
От похвал 
                  красней, 
                                 как флага нашего материйка, 
хоть вы 
             и разъюнайтед стетс 
                                                   оф 
Америка. 
Как в церковь 
                           идет 
                                   помешавшийся верующий, 
как в скит 
                   удаляется, 
                                      строг и прост,— 
так я 
          в вечерней 
                             сереющей мерещи 
вхожу, 
            смиренный, на Бруклинский мост. 
Как в город 
                    в сломанный 
                                           прет победитель на 
пушках — жерлом 
                                 жирафу под рост — 
так, пьяный славой, 
                                    так жить в аппетите, 
влезаю, 
              гордый, 
                                    на Бруклинский мост. 
Как глупый художник 
                                         в мадонну музея 
вонзает глаз свой, 
                               влюблен и остр, 
так я, 
         с поднебесья, 
                                  в звёзды усеян, 
смотрю 
             на Нью-Йорк 
                                     сквозь Бруклинский мост. 
Нью-Йорк 
                 до вечера тяжек
                                               и душен, 
забыл, 
          что тяжко ему 
                                       и высоко, 
и только одни 
                           домовьи души 
встают 
            в прозрачном свечении окон. 
Здесь 
        еле зудит 
                           элевейтеров зуд. 
И только 
                 по этому 
                                 тихому зуду 
поймешь— 
                    поезда 
                                с дребезжаньем ползут, 
как будто 
                 в буфет убирают посуду. 
Когда ж, 
               казалось, с-под речки начатой 
развозит 
              с фабрики 
                                  сахар лавочник,— 
то 
     под мостом проходящие мачты 
размером 
                 не больше размеров булавочных. 
Я горд 
            вот этой 
                           стальною милей, 
живьем в ней 
                           мои виденья встали — 
борьба 
           за конструкции 
                                        вместо стилей, 
расчет суровый 
                            гаек 
                                      и стали. 
Если 
         придет 
                     окончание света — 
планету 
               хаос 
                       разделает в лоск, 
и только 
               один останется 
                                            этот 
над пылью гибели вздыбленный мост, 
то, 
      как из косточек, 
                                   тоньше иголок, 
тучнеют 
               в музеях стоящие 
                                              ящеры, 
так 
        с этим мостом 
                                  столетий геолог 
сумел 
         воссоздать бы 
                                 дни настоящие. 
Он скажет:
                   — Вот эта 
                                       стальная лапа 
соединяла 
                   моря и прерии, 
отсюда 
             Европа 
                           рвалась на Запад, 
пустив 
            по ветру 
                           индейские перья. 
Напомнит 
                 машину 
                                ребро вот это — 
сообразите, 
                   хватит рук ли, 
чтоб, став 
                 стальной ногой 
                                              на Мангеттен, 
к себе 
          за губу 
                     притягивать Бруклин? 
По проводам 
                        электрической пряди — 
я знаю — 
                эпоха 
                             после пара — 
здесь 
        люди 
                   уже 
                           орали по радио, 
здесь 
        люди 
                  уже 
                         взлетели по аэро. 
Здесь 
        жизнь 
                  была 
                           одним — беззаботная, 
другим — 
                   голодный 
                                      протяжный вой. 
Отсюда 
              безработные 
в Гудзон 
                кидались 
                                 вниз головой. 
И дальше 
                картина моя 
                                        без загвоздки 
по струнам-канатам, 
                                      аж звездам к ногам. 
Я вижу — 
                   здесь 
                            стоял Маяковский, 
стоял и 
             стихи слагал по слогам. 
Смотрю, 
                как в поезд глядит эскимос, 
впиваюсь, 
                   как в ухо впивается клещ. 
Бруклинский мост— 
да... 
        Это вещь! 

[1925]

РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ 

Гражданин фининспектор! 
                                                Простите за беспокойство. 
Спасибо... 
                   не тревожьтесь... 
                                                  я постою... 
У меня к вам 
                        дело 
                                деликатного свойства: 
о месте 
             поэта 
                       в рабочем строю. 
В ряду 
           имеющих 
                             лабазы и угодья 
и я обложен 
                        и должен караться. 
Вы требуете 
                       с меня 
                                  пятьсот в полугодие 
и двадцать пять 
                                за неподачу деклараций. 
Труд мой 
               любому 
                            труду 
                                     родствен. 
Взгляните — 
                        сколько я потерял, 
какие 
            издержки 
                             в моем производстве 
и сколько тратится 
                                  на материал. 
Вам, 
        конечно, известно 
                                        явление, «рифмы». 
Скажем, 
                строчка 
                              окончилась словом
                                                                 «отца», 
и тогда 
             через строчку, 
                                       слога повторив, мы 
ставим 
              какое-нибудь: 
                                         ламцадрица-ца
Говоря по-вашему, 
                                 рифма — 
                                                   вексель. 
Учесть через строчку!— 
                                              вот распоряжение. 
И ищешь 
               мелочишку суффиксов и флексий 
в пустующей кассе 
                                   склонений 
                                                      и спряжений. 
Начнешь это 
                       слово 
                                  в строчку всовывать, 
а оно не лезет — 
                                нажал и сломал. 
Гражданин фининспектор, 
                                                честное слово, 
поэту 
          в копеечку влетают слова. 
Говоря по-нашему, 
                                 рифма — 
                                                   бочка. 
Бочка с динамитом. 
                                   Строчка — 
                                                         фитиль. 
Строка додымит, 
                               взрывается строчка,—
и город 
              на воздух 
                               строфой летит. 
Где найдешь, 
                        на какой тариф, 
рифмы, 
             чтоб враз убивали, нацелясь? 
Может, 
             пяток 
                         небывалых рифм 
только и остался 
                              что в Венецуэле. 
И тянет меня 
                        в холода и в зной. 
Бросаюсь, 
                   опутан в авансы и в займы я. 
Гражданин, 
                     учтите билет проездной! 
— Поэзия 
                   — вся!— 
                                     езда в незнаемое. 
Поэзия — 
                  та же добыча радия. 
В грамм добыча, 
                              в год труды. 
Изводишь 
                  единого слова ради 
тысячи тонн 
                       словесной руды. 
Но как 
            испепеляюще 
                                      слов этих жжение 
рядом 
          с тлением 
                            слова-сырца. 
Эти слова 
                  приводят в движение 
тысячи лет 
                      миллионов сердца. 
Конечно, 
                различны поэтов сорта. 
У скольких поэтов 
                                 легкость руки! 
Тянет, 
           как фокусник, 
                                     строчку изо рта 
и у себя 
             и у других. 
Что говорить 
                        о лирических кастратах?! 
Строчку 
              чужую 
                          вставит — и рад. 
Это 
       обычное 
                       воровство и растрата 
среди охвативших страну растрат. 
Эти 
        сегодня 
                    стихи и оды, 
в аплодисментах 
                                ревомые ревмя, 
войдут 
            в историю 
                              как накладные расходы 
на сделанное 
                       нами — 
                                     двумя или тремя. 
Пуд, 
        как говорится, 
                                  соли столовой 
съешь 
           и сотней папирос клуби, 
чтобы 
          добыть 
                       драгоценное слово 
из артезианских 
                             людских глубин. 
И сразу 
            ниже 
                        налога рост. 
Скиньте 
              с обложенья 
                                      нуля колесо! 
Рубль девяносто 
                             сотня папирос, 
рубль шестьдесят 
                                столовая соль. 
В вашей анкете 
                             вопросов масса: 
— Были выезды? 
                                 Или выездов нет? — 
А что, 
           если я 
                      десяток пегасов 
загнал 
            за последние 
                                    15 лет?! 
У вас — 
                в мое положение войдите — 
про слуг 
               и имущество 
                                        с этого угла. 
А что, 
          если я 
                      народа водитель
и одновременно — 
                                  народный слуга? 
Класс 
           гласит 
                         из слова из нашего, 
а мы, 
         пролетарии, 
                                двигатели пера. 
Машину 
               души 
                        с годами изнашиваешь. 
Говорят: 
               — в архив, 
                                    исписался, 
                                                       пора!— 
Всё меньше любится, 
                                     всё меньше дерзается, 
и лоб мой 
                 время 
                           с разбега крушит. 
Приходит 
                  страшнейшая из амортизации — 
амортизация 
                        сердца 
                                     и души. 
И когда 
              это солнце 
                                 разжиревшим боровом 
взойдет 
             над грядущим 
                                        без нищих и калек,—
я уже сгнию, 
                       умерший под забором, 
рядом 
          с десятком 
                               моих коллег. 
Подведите 
                  мой 
                         посмертный баланс! 
Я утверждаю 
                          и — знаю — не налгу: 
на фоне 
               сегодняшних 
                                      дельцов и пролаз 
я буду — 
               один!— 
                             в непролазном долгу. 
Долг наш — 
                       реветь 
                                   медногорлой сиреной 
в тумане мещанья, 
                                 у бурь в кипеньи. 
Поэт 
        всегда 
                     должник вселенной, 
платящий  
                  на горе 
                               проценты 
                                                  и пени. 
Я 
   в долгу 
                  перед Бродвейской лампионией, 
перед вами, 
                     багдадские небеса, 
перед Красной Армией, 
                                           перед вишнями Японии — 
перед всем, 
                     про что 
                                   не успел написать. 
А зачем 
               вообще 
                            эта шапка Сене? 
Чтобы — целься рифмой 
                                              и ритмом ярись? 
Слово поэта — 
                           ваше воскресение, 
ваше бессмертие, 
                                 гражданин канцелярист. 
Через столетья 
                            в бумажной раме 
возьми строку 
                            и время верни! 
И встанет 
                  день этот 
                                   с фининспекторами, 
с блеском чудес 
                               и с вонью чернил. 
Сегодняшних дней убежденный житель, 
выправьте 
                   в энкапеэс 
                                    на бессмертье билет
и, высчитав 
                     действие стихов, 
                                                     разложите 
заработок мой 
                            на триста лет! 
Но сила поэта 
                         не только в этом, 
что, вас 
               вспоминая, 
                                   в грядущем икнут. 
Нет! 
         И сегодня 
                             рифма поэта — 
ласка 
           и лозунг
                         и штык, 
                                         и кнут. 
Гражданин фининспектор, 
                                                 я выплачу пять, 
все 
        нули 
                 у цифры скрестя! 
Я 
   по праву 
                  требую пядь 
в ряду 
          беднейших 
                             рабочих и крестьян. 
А если 
            вам кажется, 
                                   что всего делов — 
это пользоваться 
                               чужими словесами, 
то вот вам, 
                   товарищи, 
                                     мое стило 
и можете 
                писать 
                            сами! 

[1926]