Глава 1

ИСТОКИ ФАШИЗМА

Проверенный историческим опытом марксистский взгляд ни   фашизм    позволяет    научно    подойти   к  выявлению его истоков. Они генетически сплетаются с истоками общего кризиса капитализма, который в полную силу разразился после первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистической революции. Однако процесс всестороннего разложения устоев буржуазного общества начался еще до первой мировой войны — война, отмечал II. И. Ленин, лишь ускорила его. Зародышевые элементы общего кризиса капитализма проявляются в социально-экономической, политической и духовной сферах жизни буржуазного общества, вступившего в империалистическую стадию развития.

При анализе предпосылок фашизма следует иметь в Инду следующее ленинское указание: «С точки зрения марксизма нелепо останавливаться на положении одной только страны, говоря об империализме, тогда как капиталистические страны так тесно связаны друг с другом»1. В.И. Ленин подчеркивал международный характер империалистической реакции, усилившейся «при всяких Политических порядках» ², т. е. начиная с самодержавной Монархии и кончая буржуазно-демократической республикой. И эмбрионы фашизма вызревали в самых разнообразных политических и социально-экономических структурах.

Попытки сузить сферу распространения фашизма, предельно локализовать его, встречающиеся в буржуазном исторической литературе, основаны на смешении вопроса о предпосылках фашизма и вопроса о причинах успехов или неудач, силы или слабости фашистских движений в отдельных странах. Если предпосылки возникают в большинстве империалистических государств, то степень их глубины и интенсивности оказывается везде различной в силу неравномерности социально-экономического и политического развития отдельных стран, их национально-исторической специфики.

Непосредственные предпосылки фашизма формируются с началом «империалистической эпохи всемирного капитализма», в качестве исходного пункта которой В. И. Ленин выделял рубеж XIX и XX вв.³

В. И. Ленин постоянно подчеркивал реакционный характер империализма. «Политически империализм есть вообще стремление к насилию и к реакции... политической надстройкой над новой экономикой, над монополистическим капитализмом (империализм есть монополистический капитализм) является поворот от демократии к политической реакции. Свободной конкуренции соответствует демократия. Монополии соответствует политическая реакция»,— писал он⁴.

В империалистической реакции антипролетарские, антисоциалистические тенденции сочетались с антилиберальными, поскольку либерализм считался синонимом буржуазной демократии. Фашизм, несмотря на преобладающий в нем антикоммунизм, антидемократичен в самом широком смысле слова, будучи решительным и последовательным отрицанием не только социалистической, но и буржуазной демократии.

Фашизм — крайняя форма империалистической реакции, и зарождение его, естественно, связано с монополистической стадией эволюции капитализма. Это, разумеется, не означает, что установление фашистских режимов было   исторической  неизбежностью.   В  империалистической реакции заложена потенциальная возможность развития фашистских тенденций в ужасающую реальность фашистских диктатур. Однако претворение этой возможности в реальность в конечном счете зависит от конкретного соотношения классовых сил в  отдельных странах и на международной арене в целом. Такая постановка вопроса особенно важна, поскольку она не освобождает различные партии, группировки и отдельных политических деятелей от   исторической   ответственности   за   трагедии   народов, ставших жертвами фашизма.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

Социально-экономическая почва империализма стала благодатной питательной средой для вызревания эмбрионов фашизма. Хотя в генезисе фашизма немаловажное значение имеют факторы политического, культурно-идеологического и психологического характера, главная роль все же принадлежит такому основополагающему признаку империализма,  как  монополизация  экономики.

Монополизация экономики требовала возрастания роли государства. Предпринимателям эпохи свободной конкуренции нужно было государство со скромными функциями и расходами, своего рода «ночной сторож». Им хватало простора в сфере производства и на рынках. Рабочее движение еще только формировалось организационно, поэтому буржуазия чувствовала себя достаточно сильной, чтобы обходиться без посредничества государства во взаимоотношениях с рабочими. Буржуазия эпохи монополистического капитализма предъявляет иные требования к государству. С его помощью она стремится обеспечить гегемонию на внутренних рынках и завоевать рынки внешние, удержать классовое господство под натиском развивающегося рабочего движения. Ей нужен не скромный «ночной сторож», а вооруженный до зубов часовой, способный отстаивать ее внутренние и внешние интересы.

С точки зрения генезиса фашизма особое значение имеет следующая объективная закономерность, свойственная базису капиталистической системы в эпоху империализма: «Чем больше базис имеет тенденцию к превращению в монополистический, чем больше растет концентрация капитала, тем больше государство испытывает тенденцию к превращению в государство не всех капиталистов, а в государство финансового капитала, господствующей олигархии...»⁵. В таком развитии уже таилась угроза установления контроля над государством и обществом со стороны наиболее агрессивных группировок монополистического капитала.

Вследствие концентрации производства и капитала формируется могущественная финансово-промышленная олигархия: стальные, угольные, нефтяные, пушечные, газетные и прочие «короли» образуют династии, богатства которых и степень влияния на все стороны жизни достигают невиданных масштабов ⁶.

Хорошо известно, что переход капитализма в империалистическую стадию сопровождался усилением неравномерности экономического развития отдельных стран. Отсюда и существенные изменения в соотношении сил на мировой арене: «С одной стороны, молодые, необыкновенно быстро прогрессировавшие капиталистические страны (Америка, Германия, Япония); с другой — страны старого капиталистического развития, которые прогрессировали в последнее время гораздо медленнее предыдущих (Франция, Англия)» ⁷.

В США промышленная продукция в 1870—1914 гг. выросла в 9 раз, в Германии — в 5,5 раза, во Франции — в 3 раза, в Англии — в 2,3 раза. В 1870 г. удельный вес Германии в мировом промышленном производстве составлял 13%, Англии — 32%, Франции — 10%, а в 1913 г.— соответственно 16, 14 и 6%.

В Италии период наиболее бурных темпов роста промышленности пришелся на 1901—1913 гг. За это время прирост промышленной продукции в стране достиг 87%, тогда как по Европе в среднем — 56%.

К началу XX в. Север Италии (между промышленным Севером и аграрным Югом существовал довольно большой разрыв) занял уверенные позиции на международной арене. К концу XIX в. Милан, центр итальянской текстильной промышленности, потеснил Лион, а Генуя успешно конкурировала с Марселем в борьбе за роль главного порта Средиземноморья.

Буржуазия «запоздавших» стран стремилась опереться на поддержку государства, чтобы противостоять буржуазии стран «старого капиталистического развития», успевших укрепиться на внешних рынках, создать колониальные империи.

В. И. Ленин неоднократно указывал на Германию как на «образец передовой капиталистической страны, которая в смысле организованности капитализма, финансового капитализма, была выше Америки. Она была ниже во многих отношениях, в отношении техники и производства, в политическом отношении, но в отношении организованности финансового капитализма, в отношении превращения монополистического капитализма в государственно-монополистический капитализм — Германия была выше Америки» 8.

Что касается итальянского империализма, то его, по словам П.  Тольятти,  «можно отнести к числу наиболее слабых,  поскольку у него нет собственного сырья и пр.,  но точки зрения организации, структуры он, без сомнения,    один    из    наиболее    развитых»⁹.    Экономическая слабость итальянского капитализма в известной мере компенсировалась разветвленной   системой   организационно-финансовых связей, мощью отдельных монополий-гигантов  («Ансальдо»,  «Ильва»,  «Бреда», «Пирелли»,  «Фиат» и др. Главной чертой запоздалой итальянской промышленной  революции известный историк Р. Ромео считает вмешательство государства в таком объеме, «который отнюдь не   предвидела   либеральная   экономическая   теория».  Эта практика способствовала более раннему зарождению   государственно-монополистических   тенденций в «запоздавших»  странах.  Их финансово-промышленная олигархия при активном содействии государства вторгались  в  различные  сферы общественной  жизни.  Но и в «старых» империалистических государствах с буржуазно-либеральными традициями также усиливается тенденция по всеобъемлющему контролю  за экономикой, политикой,  массовым   сознанием  со  стороны   финансово-промышленной олигархии.  Только контроль этот осуществлялся более косвенными,  негосударственными  методами  через парламентарные    и    партийно-политические    структуры, с помощью массовой прессы, родиной которой стала буржуазно-демократическая  Англия.   Именно в этой стране «лорды прессы» располагали огромным влиянием на правительство,  парламент,  буржуазные  партии.  Первенство тогда, бесспорно, принадлежало лорду Нортклиффу, чья газета «Дейли мейл» в 1914 г. выходила рекордным тиражом — 7 млн. экземпляров в день.

Гигантское  разнообразие  экономических и политических   условий,  крайнее  несоответствие  темпов  развития разных стран, как отмечал В. И. Ленин, было органично связано «с бешеной борьбой между империалистическими государствами»¹¹.   Их   острое   соперничество   за   «место под солнцем», а также развитие рабочего движения обусловили нарастание милитаристских тенденций. Содержание постоянных армий, втягивающих в орбиту военного поучения  миллионы  людей,   создание   крупного военно-промышленного потенциала заметно увеличили удельный вес  милитаризма в капиталистическом обществе, придали ему качественно новые черты. «Современный милитаризм, — писал   В.   И.  Ленин, — есть  результат  капитализма. В обеих своих формах он —„жизненное проявление капитализма: как военная сила, употребляемая капиталистическими государствами при их внешних столкновениях („Militarismus nach aussen", как выражаются немцы) и как оружие, служащее в руках господствующих классов для подавления всякого рода (экономических и политических), движений пролетариата („Militarismus nach innen")» ¹².

Громадные масштабы милитаризм принимает прежде всего под прямым воздействием процесса монополизации! экономики. В области военного производства возникают гигантские монополии, неразрывно связанные с государством. Эти первоначальные проявления государственно-монополистического капитализма в известной мере предвосхитили    создание    современного   военно-промышленного комплекса. Вот что писал о французском военном концерне «Крезо» видный либеральный ученый Г. Хальгартен: «Любимой   вотчиной   этой   фирмы   было   военно-морское] министерство, которое благодаря своей структуре размещало   среди  промышленников  самые  „жирные"  заказы. В последних недостатка не было. Об этом заботились многие люди,  близкие к концерну, в  том числе два  брата Клемансо» ¹³.

Даже в Англии, где монополистические и государственно-монополистические  тенденции  до  первой  мировой войны по сравнению с другими странами были выражены более слабо (сказывались последствия многолетней торгово-промышленной  гегемонии),  в  военной  промышленности возникли могущественные  монополии, тесно связанные с государством. «Морские вооружения Англии, — отмечал В. И. Ленин, — особенно велики. Судостроительные заводы Англии  (Викерс, Армстронг, Броун и др.)  пользуются мировой известностью... А в качестве акционеров и директоров предприятий судостроительных, пороховых, динамитных,  пушечных и т. д.  мы видим адмиралов и знаменитейших   государственных   деятелей   Англии   из обеих партий: и консервативной, и либеральной» ¹⁴.

Не ограничиваясь связями с государственным аппаратом своих стран, военные монополии, по словам К. Либкнехта, образовали «кровавый интернационал торговцев смертью». Они как бы подстегивали друг друга, чем больше оружия производилось за границей, тем больше нужно было выкачать средств на производство вооружений в собственной стране.

Не без основания в глазах множества людей во всем мире  олицетворением  военного  бизнеса  стали  немецкие пушечные   короли   Крупны.   Автор   обширной  книги   об этой   династии — американский публицист У.  Манчестер так рисует лагерь  торговцев  смертью  накануне  первой Мировой   войны:   «Торговцы  оружием   во   всех  странах Включились тогда в  безудержную гонку, устремляясь к незаметной для них пока пропасти, и Густав Крупп вместе с, другими оружейниками — Шнейдером, Шкодой, Мицуи, Миккерсом и Армстронгом, Путиловым, Терни и Ансальдо, Бетхлемом и Дюпоном — быстро приближался к этому финишу. Между Круппом и остальными была только та разница, что Крупп вырвался вперед и вел за совою всю стаю хищников» ¹⁵.

«Что хорошо для Круппа, то хорошо и для Германии»—этот мотив в самой разнообразной аранжировке звучал во время прений в рейхстаге (недаром у Крупов имелся тайный избирательный фонд для поддержки своих фаворитов), со страниц буржуазной прессы. Не были забыты и университетские аудитории, где сохранялись еще остатки либерального духа. Чтобы выветрить его, директорат крупповского концерна оказывал финансовое содействие профессорам, проповедовавшим милитаристские идеи. Крупповский концерн  (как и его собратья в других странах)  отнюдь не являлся «одиноким волком» В сфере большого бизнеса. Г. Хальгартен подчеркивает, что «тяжелая промышленность с самого начала была неразрывно  связана  с военной  промышленностью даже и тогда, когда   обе  эти   отрасли   не  представляли   собой  единого целого» ¹⁶. Магнаты тяжелой индустрии и пушечные короли энергично подталкивали развитие милитаризма как во внешней, так и во внутренней его форме.

Милитаризм служил постоянной опорой для авторитарно-диктаторских устремлений внутри господствующих классов, нагнетал атмосферу националистическо-шовинистического угара. Он готовил кадры, способные на любые преступления. Не случайно почти вся фашистская «элита» в той или иной мере прошла казарменную школу милитаризма. Исторические судьбы фашизма и милитаризма неотделимы друг от друга.

Возникновение социальных предпосылок фашизма находится в тесной взаимосвязи с уже рассмотренными экономическими процессами, прежде всего с монополизацией. Одним из главных социальных последствий монополизации экономики явилось формирование нового элемента элиты буржуазного общества — монополистической олигархии, постепенно превращавшейся в решающую силу лагеря верхов. Как раз ее наиболее реакционные фракции становятся мощным генератором тенденций, способствующих зарождению фашизма.

Чтобы разобраться в социальной подоплеке фашизма, необходимо учитывать и психологические факторы: состояние умов, систему ценностей людей разных социальных слоев, в том числе и правящих верхов. Процесс монополизации углублял у последних неутолимую жажду полновластия. Колониальные авантюры привили вкус к политическому авантюризму, а опыт жестокого подавления колониальных народов побуждал к политическому экстремизму и в метрополиях.

В  эпоху  империализма  формируется  мощная   армия революционных сил, нацеленных на свершение социалистической революции, но вместе с тем экономическая и социальная реальность буржуазного общества порождает у отдельных индивидуумов и определенных социальных слоев такие психологические свойства, которыми может манипулировать самая махровая реакция. Прежде всего это относится к мелкобуржуазным и средним слоям, занимающим промежуточное положение между буржуазией и пролетариатом. В период монополистического капитализма их социальные позиции пошатнулись. Мелкой буржуазии казалось, что она находится между двух огней. С одной стороны, она ощущала свою слабость перед монополиями, а с другой — испытывала страх перед набиравшим силу организованным рабочим движением.

В «запоздавших» империалистических государствах интенсивная ломка традиционных социально-экономических структур особенно обостряла классовые противоречия и создавала напряженную психологическую ситуацию для многочисленных слоев населения, не успевших адаптироваться в быстро меняющихся условиях.

Ранняя монополизация, прежде всего в Германии и Италии, ставила в трудное положение мелких предпринимателей, торговцев, ремесленников, не успевших экономически и политически консолидироваться в той мере, как, например, аналогичные слои во Франции, где они имели опыт участия в нескольких революциях и многолетнюю школу политической борьбы.

Немецкая мелкая буржуазия по своему политическому развитию значительно отставала от  подобных  социальных слоев в других западноевропейских странах. «Английский,  французский и всякий другой мелкий буржуа .отнюдь не стоит на одном уровне с немецким»,— отмечал Энгельс ¹⁷.  Причина,  по  его  словам,  кроется в  следующем:   «В   Германии  мещанство — это  плод потерпевшей поражение революции...» ¹⁸.

Политическое  единство  пришло  в  Германию поздно. Результатом его явились «порядок»,  «величие»,  «слава», а мелкой буржуазии особенно свойственно отождествлять себя с нацией и с ее воплощением — государством. Идентификация с мощным кайзеровским рейхом льстила социальному самолюбию мелкого буржуа, насквозь пропитанного в Германии тем духом верноподданничества, который с таким разящим сарказмом развенчал Г. Манн. Не удивительно, что мелкобуржуазные слои в Германии оказались подвержены воздействию реакции и часть их была вовлечена в русло консервативной юнкерско-буржуазной Политики.

Идея  «национального величия»  давала мелкому буржуа (причем не только германскому) компенсацию за пошатнувшиеся   экономические  позиции.   Империалистическая экспансия выглядела конкретной  реализацией  этой имей. «Империализм,— пишет  прогрессивный западногерманский  ученый   Р.   Кюнль,— являлся, таким образом, одним из важнейших связующих звеньев между мелкобуржуазными массами, которые по многим причинам мечтают о  величии  нации,  и  капиталом,  который  с конца ХIX в. был побуждаем к экспансии потребностями самосохранения» ¹⁹.

Эффективным рычагом для втягивания массовых слоев в орбиту империалистической политики служил реакционный национализм. Трудно переоценить его роль и подготовке социальной базы фашизма. В то же время нужно иметь в виду, что в распространенных на Западе концепциях национализм изображается своего рода стихийным порывом широких народных масс, который будто бы и подталкивал верхи на путь экспансии. Так, американский историк А. Касселс пишет о «народном национализме», проистекающем из глубоких иррациональных инстинктов масс.

На самом же деле националистическая истерия насаждалась сверху. Наглядным примером может служить Германия, где запоздавший к разделу мира империализм обрел наиболее агрессивный характер. Там основным разносчиком националистической заразы был основанный в 90-х годах XIX в. Пангерманский союз. Пангерманский союз пропагандировал не только объединение всех немцев под одной крышей, но и, по сути дела, ничем не ограниченную экспансию. Промышленный магнат Э. Кирдорф (это имя еще не раз появится на страницах этой книги), входивший в руководство союза, недвусмысленно высказался на этот счет: «Европейское платье стало для нас слишком тесным» го.

После того как главой союза в 1909 г. стал Г. Класс, еще более упрочились связи пангерманцев с монополистическим капиталом. Тем более что один из руководителей союза — А. Гугенберг возглавил директорат концерна Круппа и вошел в директорат Центрального союза германских промышленников. Не удивительно, что крупповскую монополию Г. Класс приводил в качестве примера  подлинно  национального  промышленного  комплекса.

В «мозговом тресте» союза была широко представлена буржуазная интеллигенция, располагавшая большими возможностями воздействия на массовое сознание. По данным на 1904 г., из 276 членов правления насчитывалось 19 университетских профессоров, учителей и священников — 61, прочих представителей интеллигенции — 62. Если прежде говорили, что прусский школьный учитель одержал победы под Садовой и Седаном (имеются в' виду австро-прусская и франко-прусская войны), то теперь с помощью учителей, священников, профессоров, журналистов монополии рассчитывали подготовить массы к борьбе за мировое господство. Достаточно вспомнить хотя бы активную деятельность националистического историка Г. Трейчке.

Пангерманский союз представлял собой своеобразное головное учреждение, от которого тянулись идейно-организационные нити к родственным организациям. Так, в декабре 1913 г. в Германии насчитывалось 3845 местных групп Флотского союза, требовавшего создания мощного флота и неограниченной экспансии на океанских просторах. «Союз рассылал бесплатно многие тысячи экземпляров информационных материалов, организовывал экскурсии учителей и школьников к побережью Северного моря. Благодаря такому размаху своей деятельности, шумихе, поднятой в обществе... Флотский союз представлял для монополий такой рекламный аппарат, каким не располагал ни один другой концерн в мире»,— так оценивает роль этой организации Г. Хальгартен ²¹.

Националистическую   пропаганду   вели   также   Союз сельских хозяев, Германское колониальное общество, Имперский союз против социал-демократии и т. д. Энергично   действовали   итальянские   националисты. В Италии крикливая националистическая риторика служила взбадривающим средством для слабого, но претенциозного   «империализма  бедняков»   в  сравнительно  отсталой   стране.   Националисты   стремились   подтолкнуть итальянскую буржуазию к более активной борьбе за «место солнцем», к решительным мерам против социалистов и либеральной демократии, привить ей вкус к «интенсивной», «героической» жизни.  «Национальную пользу» они    ставили    выше    социальной    справедливости, а реальным воплощением нации объявляли государство, прочное изнутри, способное    осуществлять    широкую внешнюю   экспансию.   Сферой   вожделений  итальянской буржуазии была Адриатика, а также весь бассейн Средиземного моря.

Как и в Германии, национализму в Италии предназначалась роль связующего звена между господствующими классами и массовыми слоями населения. Идея классовой борьбы переносилась на международную арену, ей придавалась видимость борьбы между нациями «молодыми», «динамичными»  и  «старыми»,   «одряхлевшими».  Причем первые — это нации «пролетарские», а вторые — «капиталистические»,   «плутократические».  Внутри   «пролетарской»  нации якобы нет места классовым антагонизмам, общие национальные интересы должны объединять всех итальянцев. «Подобно тому, как социализм разъяснил пролетариату значение классовой борьбы, мы должны разъяснить Италии значение международной борьбы. Но международная  борьба — это же война? Ну что ж, пусть будет  война   и   пусть   национализм   пробудит   в   Италии жажду победоносной войны»,— заявлял в 1910 г. на первом конгрессе Итальянской националистической ассоциации ее лидер Э. Коррадини ²².

Националисты иногда принимали позу борцов против империализма, но отнюдь не своего, итальянского, а английского, французского, американского. Анализируя книгу Э. Коррадини «Итальянский национализм», В. И. Ленин с предельной ясностью выявил смысл этой, по его словам,  «дрянной книжонки»: «Другие нации грабят много. „Социализм" состоит в том, чтобы наша маленькая и бедная нация догнала или догоняла грабящих много, чтобы и она пограбила больше!» ²³.

Незадолго до первой мировой войны итальянским националистам удалось достичь известного идейно-организационного сплочения. В декабре 1910 г. оформилась Итальянская националистическая ассоциация. «Армию национализма...— отмечает итальянский историк-марксист П. Алатри,— составляла патриотствующая мелкая и средняя буржуазия, но генералами этой армии были крупные промышленники и аграрии» 24. Программа националистов, нацеленная на внешнюю экспансию, требовала роста экономики, отказа от либерального принципа свободной торговли в пользу жесткого протекционизма. Она выражала интересы монополистического капитала, который стремился закрепить гегемонию внутри страны и утвердиться на международной арене. Уже для наблюдательных современников была очевидна связь национализма с интересами наиболее динамичных ломбардско-пьемонтских монополий. Однако монополисты и помещики предпочитали оставаться в тени, уступая авансцену специалистам по риторике из рядов буржуазной интеллигенции.

Во Франции националистические тенденции подогревались жаждой реванша за унизительное поражение во франко-прусской войне 1870—1871 гг. Французская реакция оперировала идеей «интегрального национализма». Главным ее пропагандистом была крайне правая группировка «Аксьон франсэз», сыгравшая существенную роль в генезисе не только французского, но и западноевропейского фашизма в целом. Как в недалеком будущем и фашисты, «интегральные националисты» манипулировали антикапиталистическими лозунгами, содержавшими противопоставление «созидательного» национального капитала «паразитическому» еврейскому и иностранному вообще.

Британский национализм, или джингоизм, основывал- » ся на прославлении подвигов создателей колониальной империи. Либеральный критик британского колониального империализма Д. Гобсон выделял то обстоятельство, . что джингоистские страсти сознательно возбуждались в мдасах дельцами и политиками, заинтересованными в экспансии.  У него вызывало обоснованную тревогу   то, что «джингоизм становится душой особого рода Патриотизма, который можно двинуть на какое угодно безумие пли преступление» ²⁵.

Конкретные исторические факты свидетельствуют о верхушечном происхождении реакционного национализма и империалистических странах. Он органично вписывался в контекст политического курса верхов, получившего наименование социал-империализма. Этот курс предусматривал определенные подачки представителям господствующих наций за счет грабежа колониальных народов в сочетании с националистической пропагандой, культивированием чувства расового и национального превосходства.

Социал-империалистическая политика не была монополией главной колониальной державы — Англии; в тех пли иных формах и масштабах ее проводили империалисты других стран.

Хотя внутри социал-империализма имелись определенные тактические различия (одни его поборники делали ставку на социальные реформы, другие рассчитывали главным образом на националистический психоз), в целом он представлял собой политику национальной интеграции на реакционной основе. Это роднит его с фашизмом, выполнявшим аналогичную миссию. Характерно, что американский ученый Б. Семмел видит в основателе Британского союза фашистов О. Мосли интеллектуального наследника экстремистского крыла английского социал-империализма ²⁶.

Родство между национализмом и фашизмом еще более близкое. Многие идеологические принципы и практические методы реакционного национализма были легко впитаны фашистскими движениями, а в некоторых странах, прежде всего в Италии и Германии, фашизм прямо и непосредственно интегрировал националистические организации в свои ряды. Но следует подчеркнуть, что с самого начала обнаружились те социальные пределы, за рамки которых национализм не смог сколько-нибудь эффективно просочиться. Американский историк Э. Тенненбаум и книге о предвоенном мире признает, что наименьший успех  националистическая  пропаганда  имела  среди  рабочих ²⁷.

Процесс формирования социальных предпосылок фашизма охватывал преимущественно господствующие классы   буржуазного   общества   и   его промежуточные   слои.

В основе этого процесса лежали объективно присущие империализму социально-экономические тенденции, их психологические последствия, а также целенаправленное манипулирование массовым сознанием со стороны правящих верхов.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ

Ключ к пониманию политических предпосылок фашизма дают ленинские положения об основных типах буржуазной политики. В. И. Ленин указывал, что «буржуазия во всех странах неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях» ²⁸. Один из них — метод насилия, грубого подавления рабочего движения — определяет существо консервативной политики, другой, делающий ставку на уступки рабочему движению, лавирование и реформы,— существо либеральной политики.

Выявляя основные типы буржуазной политики, В. И. Ленин учитывал сложность политической эволюции, которую пережили как консерватизм, так и либерализм. Интересы этих первоначально противоборствующих идейно-политических течений, представлявших уходящий феодализм и развивающийся капитализм, в значительной мере сблизились в силу необходимости отстаивать господство правящих классов от революционного пролетариата. Со второй половины XIX в. быстрыми темпами шел процесс социальной диффузии, в результате которого аристократия обуржуазивалась, а буржуазия аристократизировалась. В. И. Ленин подчеркивал, что к началу XX в. консервативная политика «все больше перестает быть в Западной Европе политикой землевладельческих классов, все больше становится одной из разновидностей общебуржуазной политики» ²⁹.

Вступление буржуазного мира в империалистическую стадию приближало его к эпохе социалистических революций. Хотя лидеры буржуазии, даже самые опытные и проницательные, были не в состоянии осознать глубинные закономерности общественного развития, но интуитивно они в известной мере ощущали глобальность масштаба надвигающейся угрозы их классовому господству. Чтобы предотвратить ее, они приступают к модернизаций   тактико-стратегического арсенала буржуазной политики.

Еще в годы, предшествовавшие первой мировой войне, В. И. Ленин обратил внимание на сдвиги внутри как либеральной, так и консервативной политики, вызванные развитием империализма, усилением рабочего и национально-освободительного движений. В связи с нарастанием империалистической реакции диапазон консервативной политики заметно раздвинулся вправо. «Европейская буржуазия,— отмечал В. И. Ленин,— судорожно цепляется за военщину и реакцию из страха перед рабочим движением» ³⁰. Империалисты Запада, по словам В. И. Ленина, были готовы «продать любому авантюристу всю свою „цивилизацию" за меры „строгости" против рабочих или за лишний пятак на рубль прибыли» ³¹.

Процесс монополизации усугублял тягу капиталистов к «твердому порядку», так как при огромных масштабах производства забастовки и другие формы борьбы рабочего класса причиняли им все больший ущерб. По сравнению со сложным механизмом буржуазно-демократического контроля над обществом и производством многим из них авторитарная организация власти представлялась более простой и надежной.

В то же время среди правящих верхов имелись влиятельные фракции, не утратившие веру в эффективность гибкой либеральной тактики. Но в условиях напряженной борьбы с постоянно усиливающимся классовым противником сторонники такого курса начинают осознавать необходимость серьезного обновления традиционных либеральных методов. Наиболее дальновидные из них делают ставку на буржуазное реформаторство, суть которого с предельной ясностью раскрыл В. И. Ленин: «...реформы против революции, частичное штопанье гибнущего режима в интересах разделения и ослабления рабочего класса, в интересах удержания власти буржуазии, против революционного ниспровержения этой власти» ³².

Таким образом, расширяется диапазон и либеральной политики: «...буржуазия Европы и Америки, в лице своих идеологов и политических деятелей, все чаще выступает с защитой так называемых социальных реформ против идеи социальной революции. Не либерализм против социализма, а реформизм против социалистической революции — вот формула современной „передовой", образованной буржуазии» ³³. Сторонники такого курса обычно рассчитывали вовлечь в его орбиту социал-реформистское крыло рабочего движения.

Либерально-реформистский вариант буржуазной политики, рассчитанный на интеграцию рабочего класса в капиталистическую систему с помощью социального лавирования и определенных уступок, еще более усиливал ультраконсервативные, экстремистские тенденции в среде наиболее реакционных фракций господствующих классов. В отличие от традиционных консерваторов, которые обычно не идут на коренные изменения политической надстройки, видят в ней фактор стабильности системы, консерваторы нового, экстремистского типа ищут путь к спасению системы своего классового господства в крутой ломке политических структур. Такой консерватизм до первой мировой войны еще не успел оторваться от пуповины консерватизма традиционного, однако существенные различия между ними уже наметились, и не только в стратегических установках, но и в тактике и методах политической борьбы.

Обусловленный империалистической эпохой поворот к реакции отнюдь не мог предотвратить расширение участия масс в политической жизни, дальнейшее развитие буржуазно-демократических институтов, которыми рабочий класс научился эффективно пользоваться для защиты своих интересов (империалистическая реакция, о чем уже говорилось, была в известной мере ответом на растущее влияние масс). Буржуазия не могла игнорировать это обстоятельство. «Без масс не обойтись,— подчеркивал В. И. Ленин,— а массы в эпоху книгопечатания и парламентаризма нельзя вести за собой без широко разветвленной, систематически проведенной, прочно оборудованной системы лести, лжи, мошенничества, жонглерства модными и популярными словечками, обещания направо и налево любых реформ и любых благ рабочим — лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение буржуазии» ³⁴

Подобную систему манипулирования массовым сознанием В. И. Ленин связывал прежде всего с именем искуснейшего английского либерального политика Д. Ллойд Джорджа. Естественно, именно либералы поднаторели в политическом манипулировании, которое в то время уже могло опираться на эффективные средства массовой пропаганды, и в первую очередь на дешевую прессу с ее многомиллионными тиражами.

Возможности   манипулирования   использовали и консервативные   фракции   верхов. Подспорьем служил опыт политики   бонапартистского   типа  (Луи Бонапарта, Бисмарка). Проблема вовлечения масс в фарватер реакционной политики особенно занимала сторонников экстремистского  консервативного  курса,   от  политики   которых   до политики собственно фашистского типа не талая уж большая дистанция. Они, в частности, пополняли свой тактический   арсенал   формами и приемами массовой работы, заимствованными    у   противников   слева:   демонстрации, митинги,   фестивали   и   т.   д.   Оружие   манипулирования массовым сознанием оттачивалось в практике проведения социал-империалистического курса, в шумной националистической пропаганде.

Консервативные тенденции были особенно сильны в политике господствующих классов кайзеровской Германии. Здесь буржуазия не имела за плечами опыта победоносной буржуазной революции, из страха перед пролетариатом она пошла на союз с землевладельческой аристократией, уступив ей ведущие позиции, приняв в значительной мере ее политические идеалы. Именно этому обстоятельству огромное значение придавал В. И. Ленин: «В Пруссии, и в Германии вообще, помещик не выпускал из своих рук гегемонии во все время буржуазных революций и он „воспитал" буржуазию по образуй подобию своему» 35. «В конечном результате,— признавал немецкий экономист В. Зомбарт,— у нас так и не создался другой идеал господствующего класса, кроме идеала помещика-дворянина. И высшей целью нашей буржуазии осталось по-прежнему стать юнкером...» ³⁶

Следствием этого, по мнению видного буржуазного ученого М. Вебера, явилась политическая ущербность германской буржуазии. Она выросла под крылом аграрной аристократии, а когда та пришла в упадок, не смогла выдвинуть из своей среды новый руководящий слой, который справился бы с решением сложных и достаточно масштабных политических задач³⁷. Не случайно Ф. Энгельс называл политическую структуру бисмарковского рейха мешаниной из полуфеодализма и бонапартизма. Государственный аппарат в Германии обрел высокую степень относительной самостоятельности, так как буржуазия охотно предоставила ему свободу социально-политического маневрирования в благодарность за обеспечение благоприятных условий для наживы.

В сферу взаимоотношений с рабочим классом германские капиталисты стремились привнести тип патриархальных отношений, характерных для юнкерских поместий. Они руководствовались принципом «предприниматель — хозяин в доме», т. е. между ним и рабочими не должно быть посредников в виде классовых профсоюзов, он должен определять производственную и социальную жизнь предприятия. Как и юнкеры, капиталисты пытались насаждать в своих владениях элементы милитаризма, казарменной муштры: «Если предприятие желает процветать, то его следует организовать на военный, а не на парламентский лад» ³⁸. Это изречение саарского промышленника Штумма отражало взгляды значительной части германских буржуа.

Рабочему классу капиталисты и их агентура внушали сословно-корпоративистские идеи, убеждали в том, что противоречия между капиталистами и рабочими имеют не классовый, а сословный характер и легко могут быть урегулированы в рамках корпоративной организации — такой, в которую входят представители обеих конфликтующих сторон.

Предприниматели всячески стимулировали создание различных «желтых» профсоюзов рабочих и служащих, видя в них противовес профсоюзам, возникшим по инициативе самих трудящихся.

Успехи социал-демократической партии, профсоюзного движения настолько напугали промышленников, что они не смогли по достоинству оценить те перспективы, которые открывались для них вследствие роста ревизионистские тенденций внутри рабочих организаций. Руководство Центрального союза германских промышленников считало положения программы Э. Бернштейна весьма опасными и не видело повода менять свою прежнюю политику в связи с открытым выступлением ревизионистских элементов в социал-демократической партии.

Крайне консервативные фракции германской буржуазии, выступая вместе с юнкерством, препятствовали либеральным и умеренно консервативным группировкам в их попытках более гибкого социального маневрирования. Западногерманский леволиберальный историк Д. Штегман пишет о «социально-политическом едином фронте» магнатов тяжелой индустрии и консервативных партий и организаций. Причем особая жесткость социально-политического    курса    отличала    магнатов    металлургической  и угольной отраслей промышленности. Прочное партнерство сложилось между Центральным союзом германских промышленников и Союзом сельских хозяев — политическим инструментом юнкерства.

С  точки  зрения  этих  кругов  парламентские  методы политической борьбы представляли собой чисто механическую, «не немецкую, кухонную возню» ³⁹. Им было тесно в рамках традиционного консерватизма, его идей и тактических принципов. В их пропаганде центральное место занимали   такие   категории,   как   «народная   общность», «борьба за существование», отражавшие социал-империалистический   характер   проводимого   ими   политического курса. Интересно, что пропагандистский аппарат Союза сельских хозяев работал с учетом последних достижений в области массовой психологии, использовал новейшие технические   средства, с помощью которых новинки теории немедленно   становились достоянием практики. Аристократы-аграрии активно апеллировали к массам, организовывали всякого рода массовые сборища, пропагандистские шествия и т. п.

О крайнем консерватизме аграрно-монополистического блока свидетельствует его оппозиция умеренно-консервативным правительствам Б. Бюлова и Т. Бетман-Гольвега. Кабинет канцлера Бетман-Гольвега (1909—1914), на взгляд ультраконсерваторов, был недостаточно «боевым», слишком либеральным. Даже кайзеру Вильгельму II они приписывали «либеральный мир идей», чуждый консерваторам ⁴⁰. По отношению к социал-демократии ультраконсерваторы признавали только политику репрессий. Известный германский экономист, сторонник Бетман-Гольвега Г. Шмоллер в апреле 1912 г. с осуждением высказывался о надеждах ультраконсерваторов на сильного человека, который «смог бы с помощью чрезвычайных законов, государственного переворота и насилия устранить всю современную социал-демократию» ⁴¹.

В том же 1912 г. вышла книга главаря националистического Пангерманского союза Г. Класса под многозначительным названием «Если бы я был кайзером...» (с весны 1912 по весну 1914 г. появилось пять ее изданий). Она вполне соответствовала устремлениям лидеров ультраконсервативного течения. Автор предлагал ввести по всей Германии взамен всеобщего избирательного права либо мажоритарную систему, которая, как известно, носит реакционный характер, либо избирательное право по прусскому образцу *, только избирателей разделить не на три класса, а на пять. Социал-демократию Класс рекомендовал исключить из политической жизни совсем на основе закона, напоминавшего бисмарковский закон против социалистов **. Удобнее всего, указывал автор, осуществить эти мероприятия после победоносной войны, которая, по его словам, является «возбудителем всех добрых, здоровых, могучих сил в народе» ⁴².

Отвоевать массы у социал-демократов Класс рассчитывал не с помощью социальных уступок, а с помощью пропаганды расизма и антисемитизма. Многие положения его книги предвосхищают соответствующие пункты нацистской программы. Гитлер был среди самых внимательных читателей книги Класса. При встрече с лидером пангерманцев в 1920 г. он признал себя его прямым учеником.

Впоследствии граф Вестарп, игравший тогда заметную роль в лагере ультраконсерваторов, вспоминал, что книга Класса воспринималась как «деловой план реформ... Она была очень серьезной и выдвигала широко распространенные тогда идеи» ⁴³. Единственной причиной определенной сдержанности финансово-промышленного мира в оценке планов Класса, являлось убеждение, что для их осуществления, нужен «прирожденный вождь». Ни в самом Классе, ни в других реакционных политиках и идеологах он не угадывался.

Очередное поражение реакционных сил на выборах 1912 г. подстегнуло ультраконсервативный лагерь к организационному сплочению на основе выступлений против демократии и социализма. Глава Союза сельских хозяев барон фон Вангенхейм писал Классу летом 1913 г. о необходимости борьбы «против демократии всех оттенков» ⁴⁴. Реальным результатом объединительных усилий реакции стал основанный в августе 1913 г. в Лейпциге Картель производительных сословий. В него вошли Центральный   союз   германских промышленников, Союз сельских   хозяев, Имперско-германский союз среднего сословия.

---------

* По реакционной конституции 1850 г. (она действовала вплоть до Ноябрьской революции 1918 г;) избиратели в Пруссии делились на три класса в соответствии с размером уплачиваемых налогов, причем на каждый из этих классов независимо от их численности приходилось по 1/3 мест в ландтаге.

** Исключительное законодательство против социалистов было принято в 1878 г. и продлевалось до 1890 г. Оно предусматривало запрещение практически всей деятельности социал-демократической партии, кроме участия в выборах.

----------

Один из главных пунктов программы лейпцигского картеля гласил: «Отпор социал-демократам и социалистическому   лжеучению». Антисоциализм тесно сплетался с националистической пропагандой в пангерманском стиле. Тем более что Пангерманский союз превратился фактически во вспомогательную организацию картеля. Взывая к многочисленным   слоям   мелкой   буржуазии,   германская реакция, по словам Д. Штегмана, «пыталась создать широкий      базис для антидемократической консервативной политики»⁴⁵.   Другой   западногерманский   леволиберальный  историк — Г.   Ю.   Пуле  приходит   к  обоснованному выводу о том, что с 90-х годов XIX в. внутри консервативного  лагеря  формируется  широкий  фронт,   «который можно охарактеризовать как германский предфашизм» ⁴⁶. Итак,   накануне   первой  мировой  войны  в   Германии сложилось   довольно   широкое   внепарламентское   движение, ставившее перед собой далеко идущие цели: либо заставить   правительство проводить крайне консервативный курс,  либо  свергнуть  его  посредством  государственного переворота    (предполагалось   заменить   Бетман-Гольвега адмиралом    Тиршщем    или    каким-нибудь    генералом). И в программных положениях, и в тактике лейпцигского картеля и стоявших  за  ним  политических сил нетрудно разглядеть   черты, во многом предвосхищающие нацистское будущее.

В политическом развитии Италии было много общего с политическим развитием Германии. Обе страны синхронно достигли политического единства, причем лишь к последней трети XIX в., т. е. с большим запозданием по сравнению   со своими соседями. И в том и в другом случае объединение осуществлялось сверху. И в Италии и в Германии буржуазия не была заинтересована в значительном, продвижении    вперед    по    буржуазно-демократическому пути,  не  без  основания опасаясь,  что  это  окажется  на руку пролетариату. В Италии она делила власть с могущественными  аграриями,  там  сложился  блок капиталистов Севера с латифундистами Юга. Вследствие запоздалого   выхода   на   политическую   сцену   и   германская   и итальянская буржуазия не успела овладеть навыками политического искусства в такой мере, как буржуазия Англии,  Франции  и  некоторых  других  западноевропейских стран, гораздо раньше вступивших на путь капиталистического развития.

Но при всех бросающихся в глаза чертах сходства политическому развитию Италии и Германии присущи также и существенные различия, которые не дают оснований связывать возникновение фашизма и приход его к власти в этих двух странах главным образом с общностью их исторических судеб.

Английский ученый А. Литтлтон обращает внимание на тот факт, что в процессе объединения Германии «авторитарный Восток», т. е. Пруссия, доминировал над либеральными Югом и Западом, а в Италии объединение стало делом самого передового на полуострове государства — Пьемонта. Кроме того, поскольку Пьемонтская монархия не снискала себе военной славы и потерпела поражение в схватке с парламентом, возник режим достаточно либеральный ⁴⁷.

Хотя объединение Италии произошло сверху, в Италии был Гарибальди. Да граф Кавур существенно отличался от Бисмарка. Его политический курс отражал спектр позиций итальянской буржуазии от умеренного консерватизма до умеренного либерализма. Все существовавшие группировки он стремился слить воедино в широком партийно-политическом блоке. Идеалом Кавура являлась двухпартийная система на английский лад (ввести ее в итальянских условиях оказалось немыслимым делом, так как господствующие классы еще не успели консолидироваться и буржуазия отличалась крайней разобщенностью).

Наряду с особенностями, возникшими в результате процесса объединения Италии (раскол на сторонников «либеральной» монархии, республиканцев и клерикалов), следует отметить также вообще свойственный итальянским господствующим классам дух приспособленчества и вульгарного макиавеллизма — порождение долгих лет раздробленности и чужеземного владычества, когда верхушке итальянских государств приходилось плести замысловатые кружева интриг ради достижения ничтожных местнических интересов.

Определенный провинциализм, узость политического кругозора, отсутствие масштабного подхода к коренным политическим проблемам, низведение политики до уровня политиканства создавали почву для самых беспринципных политических комбинаций, которые затрудняли формирование партийно-политической структуры.

В Италии после объединения не сложились буржуазные политические партии с более или менее четко  выраженными признаками партийной организации. Их роль выполняли региональные и персональные группировки, в задачу которых входила мобилизация весьма немногочисленных (до 1912 г.) избирателей. Политический облик этих организаций был очень расплывчатым — все их члены именовали себя либералами. Деление на «правых» и «левых» являлось достаточно условным, так как «левые», придя к власти, заимствовали в основном политический курс у «правых».

Знаток и активный участник итальянской политической жизни Г. Де Руджиеро говорил о «нивелировке и смешении партий, результатом чего явилось формирование аморфной, в сущности аполитичной, массы, представлявшей собой великолепный материал для способного алхимика из числа тех немногих людей, которые сменяли друг друга у власти. Эта масса сохраняла название либералов точно так же, как обычно сохраняли дворянские титулы находившиеся в упадке родовитые семейства». Далее он констатирует: «Любое различие между той или другой партией не могло сохраниться при наличии практики трансформизма...» ⁴⁸.

Трансформизм — специфически итальянское явление. Под ним подразумевается идейно-политическая трансформация левых буржуазных группировок, постепенно отказывающихся от демократических принципов и сползающих вправо, на консервативные позиции. Глубинной причиной этого процесса явилось создание реакционного блока крупных помещиков и капиталистов, приводившего политику различных верхушечных группировок к единому консервативному знаменателю. Амплитуда колебаний политического маятника в Италии ограничивалась рамками трансформизма.

Однако консервативная политика принимала в Италии резкие формы и доминировала на протяжении длительных периодов. Достаточно вспомнить последнее десятилетие XIX в., отмеченное не прекращавшимися репрессиями властей против рабочего движения. В 1894 г. Ф. Энгельс писал, что «из всех европейских государств Италия является страной, где все политические болезни протекают в наиболее острой форме: с одной стороны, прямой бунт,  с другой — необузданная,  свирепая реакция» и.

К началу XX в. стало ясно, что консервативная линия 90-х годов не принесла успехов ни внутри страны, ни за ее пределами. Еще более обострились социальные противоречия, еще более широкие масштабы приобрела борьба трудящихся масс за свои права. Поражение, которое войска эфиопского императора Менелика нанесли итальянцам под Адуа в 1896 г., поставило под сомнение честолюбивые экспансионистские планы итальянского империализма. «После кровавого десятилетия 1890—1900 годов,— писал А. Грамши,— буржуазия была вынуждена отказаться от диктатуры чересчур неограниченной, чересчур насильственной, чересчур прямой...» ⁵⁰. Настала «эра Джолитти».

Именно Джолитти — ловкому и хитроумному политику — выпала историческая миссия создания итальянского варианта либеральной буржуазной политики. А. Грамши писал, что суть джолиттианского курса — «промышленный блок капиталистов и рабочих без всеобщего избирательного права». Джолитти ратовал «за таможенный протекционизм, за сохранение государственной централизации, в которой выражается господство буржуазии над крестьянами, особенно крестьянами Юга и островов, за реформистскую политику в области заработной платы и профсоюзных свобод» ⁵¹. Центральная идея курса Джолитти — интеграция рабочего класса в существующую систему с помощью реформистского крыла Социалистической партии (однако в реформистах он видел не равноправных партнеров, а всего лишь инструмент собственной политики).

Деятельность Джолитти, бесспорно крупнейшего буржуазного политика своего времени, с особой выразительностью продемонстрировала ущербность итальянского либерализма. Эффект проведенных Джолитти реформ, прежде всего в области социального законодательства, в значительной степени был ослаблен цинизмом его политических методов. Коррупция, шантаж, административное принуждение — все эти приемы энергично использовались им в сложной политической игре. В его политической практике элементы либерализма смешивались с изрядной дозой консерватизма. Он оставался в русле трансформизма, заняв в его рамках «левую» позицию.

Либеральная политика Джолитти не дала задуманного эффекта как вследствие внутренней противоречивости, так и по той причине, что реформистское крыло Социалистической партии, склонное к сотрудничеству, потерпело в 1912 г. жестокое поражение. Провал либерального эксперимента Джолитти вызвал новое оживление консервативных тенденций в правящих верхах, укрепил их убеждение" в том, что насилие — более надежное средство, чем социальное маневрирование.

Энергичными поборниками насильственного курса были националисты. Отсутствие собственно консервативной партии позволяло им привлекать сторонников право-экстремистского курса, которых не удовлетворял либеральный курс. Вместе с тем националисты сохраняли известную свободу для маневра влево, пытаясь заразить национализмом рабочее движение. Близко подошел к пониманию подлинной роли националистов итальянский исследователь Л. Сальваторелли, который писал о «динамичном» консерватизме как о характерной черте итальянских националистов. Основная цель такого рода-консерватизма — решительное изменение ситуации в противовес левым силам, его характерная черта — тяга к экстремистским методам политической борьбы ⁵². Например, в июньские дни 1914 г. во время знаменитой «красной недели» * националисты пытались дать бастующим пролетариям сражения на улицах крупных городов, собирая под свои знамена мелкую буржуазию и люмпен-пролетариат, особенно многочисленный в столице.

Националистам удалось проникнуть в синдикалистскую ветвь итальянского рабочего движения. Синдикалистов навстречу националистам толкнула их жажда «прямого действия», не подчиненного научно обоснованной революционной цели (рычагом «прямого действия» и основной формой организации рабочего класса синдикалисты считали профсоюзы). В. И. Ленин расценивал итальянский синдикализм как крайнее направление, совсем уходившее прочь от социализма ⁵³.

Нашла отклик у синдикалистов идея борьбы пролетарских и плутократических наций. В. И. Ленин отмечал созвучие между высказываниями Э. Коррадини и одного из синдикалистских лидеров — Артуро Лабриолы, который, по словам Ленина, так интерпретировал Ливийскую войну: «... мы боремся не только против турок... но и против интриг, угроз, денег и войск плутократической Европы, которая не может потерпеть, чтобы маленькие нации дерзнули совершить хоть один жест, сказать хоть одно слово, компрометирующее ее железную гегемонию» ⁵⁴.

----------

* Под этим названием вошли в историю массовые антимилитаристские демонстрации и забастовочные бои итальянских трудящихся 8—14 июня 1914 г.

---------

С националистами синдикалистов сближало и решительное отрицание либеральной демократии. Тот же Артуро Лабриола, соглашаясь с определением, данным синдикализму Коррадини, писал: «Синдикализм довольно удачно определили как вид рабочего империализма. Действительно, в синдикализме выступают те же волевые и наступательные тенденции, которые есть в капиталистическом империализме. У синдикализма имеется то же презрение к сентиментальной и гуманитарной демократии...» ⁵⁵. Конечно, в отличие от националистов, боровшихся против либеральной демократии справа, синдикалисты делали то же самое с левацких позиций.

Взаимопереплетение национализма и синдикализма порождало сильно действующую взрывчатую идеологическую смесь, которую советский историк Б. Р. Лопухов с полным основанием классифицировал как «специфически итальянский „вариант национального социализма"» ⁵⁶. Но в организационном плане слияния этих течений в то время не произошло. Только через несколько лет их представители сошлись вместе в рядах фашистского движения. По соглашению 26 февраля 1923 г. Националистическая ассоциация вступила в фашистскую партию. Ее лидеры Э. Коррадини, Л. Федерцони, А. Рокко и другие заняли видные места в фашистской иерархии. Но если националисты в полном составе объединились с фашистами, то синдикализм в русле фашизма был представлен отдельными индивидуумами (правда, весьма активными и влиятельными), например М. Бьпики, Э. Россони, А. Оливетти, С. Паиунцио и др. Синдикалистская струя придавала впоследствии фашизму оттенок левизны, что постоянно обыгрывалось официальной фашистской пропагандой с целью воздействия   па  сознание трудящихся.

Соприкосновенно синдикализма с национализмом имело еще одно важное следствие: родились ИДОЛ объединения синдикатов рабочих и синдикатом предпринимателей по отраслям. Руководящие органы каждой такой отраслевой корпорации должны были представлять, по мысли теоретика националистов А. Рокко, общие интересы предпринимателей и рабочих, а сенат — интересы корпорации в общенациональном масштабе. Тем самым предполагалось достижение двух целей: во-первых, ликвидировать классовые антагонизмы, а во-вторых, свести до минимума конкуренцию внутри страны, чтобы сосредоточить усилия на завоевании внешних рынков. Таким образом, нация превратилась бы в «общество производителей», спаянное воедино общностью корпоративных интересов и жесткостью корпоративной дисциплины.

Корпоративистским тенденциям принадлежит заметная роль в генезисе итальянского фашизма. Они заняли прочное место в его теории и практике. Присущи они были и фашистским движениям в других романских странах, что объясняется существованием в них течений, родственных итальянским синдикализму и национализму, а также влиянием католической церкви, которая с конца XIX в. в борьбе против социализма приняла на вооружение корпоративистскую систему взглядов.

Накануне первой мировой войны националистические идеологи и политики разрабатывали планы организации антидемократического правого картеля с участием клерикалов, которые должны были обеспечить массовую базу. Тем самым они хотели лишить опоры сторонников либеральных реформ, а главное — нанести поражение социалистам.

Было бы серьезной ошибкой ограничивать почву, на которой вызревали эмбрионы фашизма, пределами тех стран, где он достиг наиболее полного развития.

Тенденция к реакции «по всей линии» наметилась и во Франции. Но здесь ее воздействие по сравнению с Германией и Италией сковывал довольно высокий уровень развития буржуазной демократии, достигнутый в значительной степени вопреки самой буржуазии. Благодаря активности пролетариата и демократических буржуазных элементов в итоге четырех революций французская буржуазия, по словам В. И. Ленина, «вся была переделана в республиканскую, перевоспитана, переобучена, перерождена» ⁵⁷. Именно этим французская буржуазия отличалась, например, от буржуазии германской, «перевоспитанной» юнкерством. Именно это в значительной мере обусловливало особенности политического устройства страны. «Во Франции,— подчеркивал В. И. Ленин,— гегемонию раза этак четыре за все восьмидесятилетие буржуазных революций отвоевал себе пролетариат в разных сочетаниях с „левоблокистскими" элементами мелкой буржуазии, и в результате буржуазия должна была создать такой политический строй, который более угоден ее антиподу» ⁵⁸. Историки улавливают определенные черты, присущие движениям фашистского типа (прежде всего способность Мобилизовать массы для осуществления реакционных целей), в буланжизме — своеобразном явлении французской политической жизни конца 80-х годов XIX в. Военный министр генерал Буланже сумел нажить политический капитал безответственными воинственными выступлениями против бисмарковской Германии. Если в Германии шовинистические тенденции выросли из упоения победой, то стремление к реваншу было не менее сильным стимулом для аналогичных тенденций во Франции. Этим и воспользовался Буланже, гордившийся репутацией «генерала-реванша». Но генерал претендовал на нечто большее: на роль диктатора. Он, заигрывая с массами, сумел привлечь симпатии значительной части населения столицы.

Лагерь буланжистов отличался чрезвычайной пестротой. Здесь можно было найти и клюнувших на генеральскую демагогию «левых», а также бонапартистов, монархистов разного толка, надеявшихся ликвидировать республику. Буланже эксплуатировал бонапартистскую традицию, миф о «генерале-спасителе». Он вступил в тайный сговор с крайне правыми монархическими элементами, опирался на их финансовую помощь. В начале 1889 г., после триумфального избрания депутатом от Парижа, Буланже все-таки не решился осуществить государственный переворот и бежал за границу. Так, Франция, как сказал Ф. Энгельс, переболела «цезаристской лихорадкой». Буланжизм скомпрометировал идею цезаристско-бонапартистской диктатуры, уменьшил шансы на успех других кандидатов в цезари и бонапарты.

Буланжистская эпопея в историческом плане, во-первых, привела к тому, что французская реакция преждевременно израсходовала часть своего потенциала, который пригодился бы ей в большей мере для будущего, а во-вторых, способствовала укреплению буржуазно-демократических порядков. После очередной ожесточенной схватки между силами демократии и реакции в связи с делом Дрейфуса верх окончательно взяли сторонники либеральной буржуазной политики, главными проводниками которой были представители левобуржуазной партии радикалов.

Тот факт, что французские правящие круги стали специализироваться на политике либерального типа, отнюдь не исключал применения ими насилия. Ни либеральная, ни консервативная политика не встречаются в абсолютно чистом виде. Французские радикалы не стеснялись использовать против революционного движения репрессивные методы.

«„Радикально-социалистическое" министерство Клемансо-Бриана,— отмечал в 1908 г. В. И. Ленин,— насильничает не хуже юнкерски-консервативного министерства Бюлова» ⁵⁹. Но курс на перманентное насилие, на экстремистские консервативные методы не находил поддержки даже у правобуржуазных политических партий. «В стране с классическим парламентским строем,— писал А. Грамши, имея в виду Францию,— „нормальное" осуществление гегемонии характеризуется сочетанием силы и согласия, принимающих различные формы равновесия, исключающие слишком явное преобладание силы над согласием; напротив, пытаются даже добиться видимости того, будто сила опирается на согласие большинства...» ⁶⁰

Носителями реакционного экстремизма наряду с военно-аристократической кастой были политические лиги разнообразных оттенков. Их связывал главным образом шовинистический национализм, который усиливался по мере роста империалистических противоречий. «Республиканец, бонапартист, легитимист, орлеанец — это только имена. Фамилия же у всех одна — „патриот"»,— так говорили о себе члены лиг, отождествляя понятия «патриотизм» и «национализм», демагогически используя славные традиции Франции, в том числе и якобинский патриотизм. Члены лиг нередко пускали в ход и антикапиталистическую демагогию. Как и у германских националистов, она оборачивалась элементарным антисемитизмом.

Характерно, что члены «Антисемитской лиги», чьим президентом был Э. Дрюмон, называли себя национал-социалистами. Что касается маркиза де Море, то он даже заслужил титул «первого национал-социалиста», которого его удостоил духовный отец французского национализма литератор М. Баррес.

В политических воззрениях самого Барреса обнаруживаются черты, свойственные национал-социализму. Об этом пишет, в частности, и американский историк Р. Сауси, который считает отличительным признаком барресовского национал-социализма «его стремление свести на нет классовый конфликт между рабочими и буржуазией и достигнуть социального согласия под националистической   крышей» ".   Корпоративное   государство,    по мнению Барреса, должно было заменить некомпетентный парламентаризм Третьей республики.

Ключевая роль среди многочисленных крайне правых группировок по праву принадлежала «Аксьон франсэз». Она оформилась в конце XIX в., когда во Франции кипели страсти вокруг дела Дрейфуса. В ее рядах сошлись все враги республики, демократии и социализма: монархисты всех оттенков, члены различных лиг, бывшие бу-ланжисты и т. н. Идейно-политическая программа «Аксьон франсэз» — интегральный национализм — включала такие компоненты как классовый мир, строгая иерархия, корпоративная организация общественной жизни под эгидой монархии.

Самой известной и влиятельной фигурой правого лагеря становится лидер «Аксьон франсэз» Ш. Моррас. Писания Морраса проникнуты тоской по «старому порядку», сметенному еще Великой французской революцией. Моррас мечтает о реставрации монархии с помощью новоявленного генерала Монка *. Поэтому надежды Морраса связаны с армией. Правда, не обязательно ожидаемый им Монк должен быть военным. В такой роли мог бы выступить и гражданский политик.

Было бы заблуждением считать Морраса чудаком, страдающим ностальгией по безвозвратно ушедшему прошлому. «Краеугольный камень его доктрины не монархизм, а решительный антидемократизм»,— верно подметил американский историк Э. Тенненбаум62. Моррасу принадлежит такой афоризм: «Есть только одно единственное средство улучшить демократию — это уничтожить ее». Моррасовский король более похож на бонапартистского или даже фашистского диктатора, чем на традиционного монарха. Монархизм в его интерпретации предвосхищал фашистский принцип «вождизма». Сомнительным казался моррасовский роялизм даже претенденту на королевский трон графу Парижскому. В 1912 г. он говорил о Моррасе и его ближайшем приспешнике Л. Доде, что они «не истинные роялисты... Они не служат монархии, а используют ее для удовлетворения своих амбиций или сведения своих литературных счетов» ез.

В    борьбе   с   политическими   противниками   «Аксьон ' франсэз»   использовала   отряды «королевских молодцов», в   которых   нетрудно   различить   прообраз   фашистских сквадристов или штурмовиков.

----------

* Генерал Монк вскоре после смерти Кромвеля способствовал реставрации династии Стюартов на  английском престоле (1660 г.).

----------

Моррас не скрывал, что не верит в возможность установления желанной формы власти конституционными методами и провозглашал необходимость политического насилия в форме государственного переворота.

Не удивительно, что Моррас, этот убежденный реакционер, нашел позднее в фашизме воплощение многих собственных идеалов (в годы войны он вместе со своими людьми, естественно, оказался в лагере коллаборационистов). «Методичное и счастливое желание объединить все человеческие факторы национального производства: предпринимателей, служащих, специалистов, рабочих... Именно фашизм объединяет людей с целью их примирения»,— так воспевал  Моррас муссолиниевский режим⁶⁴.

Конечно, Муссолини импонировал ему больше, чем Гитлер. Моррас опасался, что нацистский расизм мог быть обращен не только против евреев и славян, но и против «латинской расы». Симпатии Морраса на стороне пиренейских фашистских диктаторов Франко и Салазара. В генерале Франко он видел современного Монка. Данью признания патриарху европейской реакции со стороны Франко стало избрание Морраса в испанскую Королевскую академию. После смерти Морраса в 1952 г. его именем была названа одна из улиц Мадрида.

«Аксьон франсэз» — важное звено в процессе генезиса европейского фашизма. Ее идеология отражает генетическую связь между фашизмом и традиционной консервативной реакцией. Именно поэтому буржуазные историки, трактующие фашизм как явление «революционное» (Ю. Вебер, Э. Танненбаум и др.), стремятся преувеличить дистанцию между «Аксьон франсэз» и фашистскими движениями. Действительно, в отличие от фашистов она ставила своей целью не столько «прямое действие», сколько пропагандистскую подготовку к нему. Для нее характерен откровенный элитаризм. Она не прилагала энергичных усилий для завоевания масс. Между 1910 и 1926 гг. ее численность колебалась в пределах 30—40 тыс. членов. Среди них примерно 15% составляли мелкие дворяне, 10% — священники и монахи, около 50% — адвокаты, учителя, офицеры, профессора и т. д. «Аксьон франсэз» выполняла миссию интеллектуального генштаба реакции. Через ее школу прошли представители всех течений французского   фашизма:   лидер «франсистов» М. Бюкар, главные   фигуры   «литературного фашизма» П. Дрие ля Рошель и Р. Бразийяк, будущие «кагуляры» и вишисты..

И теория и практика «Аксьон фрадсэз» получила отклик за пределами Франции, прежде всего в романских странах. Их влияние испытали бельгийские рексисты,. фашистские группы из франкоязычных кантонов Швейцарии, румынские фашисты. Под непосредственным влиянием «Аксьон франсэз» в Португалии в начале XX в. возникли такие контрреволюционные течения и организации, как Лузитанский интегрализм и Академический центр христианской демократии при Коимбрском университете. Им принадлежала важная роль в генезисе португальского фашизма. С академическим центром связан длительный период деятельности профессора Коимбрского университета Салазара; интегралистом был его преемник на посту диктатора — Каэтану.

У французского фашизма была своя собственная и довольно разветвленная идейно-политическая генеалогия. «Если фашизм не достиг успеха во Франции в 20-х и 30-х годах,— справедливо заметил американский историк Р. Сауси,— то уж, во всяком случае, не потому, что фашистские и профашистские идеи не имели четко различимых корней во французской политической и интеллектуальной традиции» и.

Сравнительно высокая степень политической стабильности, общественная структура с явным преобладанием рабочего класса над мелкобуржуазными слоями, тактическое искусство английской буржуазии ограничивали возможности вызревания и распространения фашизма в Англии. Но эмбрионы его появились и там. Это было прежде всего обусловлено специфическим колониальным характером британского империализма. О генетической связи между фашизмом и реакционной политикой социал-империализма уже говорилось.

Сложились в Англии и экстремистско-консервативные тенденции, чему в значительной мере способствовала острота борьбы между либеральной и консервативной линиями. Особенно напряженной оказалась схватка по ирландскому вопросу. Уступки либерального кабинета вызвали решительное противодействие со стороны консерваторов-экстремистов во главе с Э. Карсоном. Они грозили правительству восстанием, вооружали отряды так называемых ольстерских волонтеров, которых В. И. Ленин охарактеризовал  как   «черносотенную банду Карсона»".

В марте 1914 г. многие офицеры отказались повиноваться правительству, пытавшемуся перебросить войска в Ольстер. «Эти аристократы,— писал В. И. Ленин, внимательно следивший за развитием событий,— поступили как революционеры справа и тем разорвали все и всякие условности, все покровы, мешавшие народу видеть неприятную, но несомненную действительность классовой борьбы» ⁶⁷.

Ольстерцев считали своими предтечами люди Мосли. Ведущий идеолог Британского союза фашистов У. Аллен с восхищением писал о тех консерваторах, которые в период ольстерского кризиса «были готовы противостоять парламентскому большинству с оружием в руках». В Карсоне, а также в глашатае социал-империализма Родсе Аллен видел прообразы вождей фашистского типа. Он только сожалел, что эти люди родились слишком рано ⁶⁸.

Все же экстремистские тенденции в английском консерватизме не нашли прочного организационного воплощения, не вылились в определенную идейно-политическую программу. В отличие от Германии, Италии и некоторых других государств в Англии консервативный экстремизм не был постоянно действующим фактором, а давал о себе знать эпизодически, главным образом в связи с ольстерскими событиями. Ультраконсерваторы были не в состоянии решающим образом повлиять на курс консервативной партии; в ней взяла верх гибкая линия на консолидацию господствующих классов. Следствием этого явилось сближение консерваторов с либералами и образование в годы первой мировой войны либерально-консервативной коалиции.

К предшественникам английского фашизма, кроме ольстерцев, историки относят Лигу британских братьев, основанную в 1902 г. Эта организация имела черты сходства с современным Национальным фронтом. Выступая под лозунгом «Англия для англичан!», лига требовала ограничения иммиграции, вела антисемитскую пропаганду. В связи с генезисом британского фашизма можно назвать и возникшую в  1915 г. Британскую имперскую лигу.

Авторитарные тенденции возникли и в Соединенных Штатах Америки. В специфических условиях этой страны, где процесс монополизации шел весьма интенсивно, они первоначально проявились не на общегосударственном уровне (т. е. не в форме попыток пересмотра конституции и установления режима диктаторского типа), а на уровне отдельных монополий.

Монополистическая буржуазия стремилась к безраздельному контролю над своими «промышленными вотчинами», не останавливаясь перед организацией внутризаводской полиции, широким использованием частных сыскных агентств (среди них особую «известность» снискало агентство Пинкертона), гангстерских шаек, терроризировавших рабочих и их семьи. Вот что писал о людях Пинкертона редактор одной из рабочих газет в середине 80-х годов XIX в.: «Эти особые частные вооруженные силы не находятся на службе правительства Соединенных Штатов или какого-то отдельного штата. Их содержат для оказания помощи тем корпорациям или капиталистам, которым могут понадобиться их услуги для подавления забастовок, вызванных эксплуатацией рабочих монополиями» ⁶⁹. Именно отсюда, а не от эпохи «освоения Запада» идет тот культ насилия, который стал специфической чертой американского образа жизни.

Такого  рода  тенденции  могли  бы  повлечь  за  собой гораздо более опасные последствия, если бы не специфика американского рабочего движения, присущие ему политические    слабости,    позволившие    монополистической буржуазии добиться многого своими собственными силами и в рамках существующих государственных порядков. Нетрудно заметить, что в странах с давними буржуазно-демократическими традициями предпосылки фашизма были выражены слабее, чем в  «запоздавших»  Германии и Италии, т. е. сказывалась прежде всего неравномерность политического развития.   Англия,   Франция,   Скандинавские страны, Бельгия и Голландия сумели продвинуться по буржуазно-демократическому пути еще в период домонополистического капитализма, когда буржуазия нуждалась в демократии для закрепления своего господства в борьбе    с   феодально-аристократическими    соперниками. Когда же в эпоху империализма буржуазия_ здесь стала тяготиться созданной ею же самой демократической законностью,  у  нее  оказалось  меньше  возможностей  для развертывания реакции «по  всей линии».  Однако и тут в канун первой мировой войны   достаточно остро проявился кризис либеральной политики, усилилась тяга верхов к репрессивным методам.

ДУХОВНЫЕ ИМПУЛЬСЫ

Поворот к реакции, сопровождавший процесс становления империализма, в области культуры выразился прежде всего в потускнении идеалов просвещения и гуманизма.

Распад традиционных гуманистических ценностей явился ключевым фактором формирования духовной и морально-этической почвы, на которой вырос фашизм. Если экономические, политические и социально-психологические процессы создавали предпосылки фашизма на социальном уровне, то реакционные тенденции в буржуазной культуре эффективно срабатывали не только на уровне общественного, но и индивидуального сознания, подготавливая отдельных индивидуумов к восприятию негативных ценностей, активным носителем которых был фашизм. «Человеконенавистничество, в том числе фашизм,— отмечает советский ученый А. И. Титаренко,— нравственно-психологически вырастает из отрицательной внутридуховной диалектики морального выбора субъекта, а не только из социальных условий империализма» ⁷⁰.

Переоценке подверглась вся система ценностей, оформившаяся в эпоху «классического» либерализма, в эпоху свободной конкуренции.

Раньше и основательнее других, еще в 80-х годах XIX в., это проделал немецкий философ Ф. Ницше. Советский исследователь ницшеанства С. Ф. Одуев называет Ницше «первым среди буржуазных идеологов (и по времени, и по рангу) обличителем половинчатости и нерешительности либеральной буржуазии» ⁷¹. «Дряблый, дряхлеющий либерализм» вызывал ненависть Ницше не только сам по себе, но и потому, что он казался слишком слабым перед лицом грозного врага — социализма. «Пример Ницше,— отмечает ученый-марксист В. Хайзе,— показывает, что философское сознание кризиса отражает, во-первых, существующие и постоянно усиливающиеся элементы общего кризиса капитализма еще до его наступления и предвосхищает этот кризис в ожидании будущих катастроф и потрясений, которые угрожают буржуазному обществу, кажущемуся еще стабильным» ⁷².

Творчество Ницше — настоящий гимн насилию и войне. Он презрительно отметает все традиционные ценности: добро, справедливость, гуманность. Они годятся, по его утверждению, лишь для «рабов», а расе господ дозволено все; ей дано право на насилие и жестокость. Советский ученый А. И. Титаренко считает, что в данном случае речь идет о сознательной ориентации на негативные ценности, своего рода, антиидеи.

Эта ницшеанская тенденция получила дальнейшее развитие в фашистской идеологии и пропаганде, которые воздействовали на массовое сознание, переименовывая социальные явления и ценности. «Мир значений,— отмечал польский писатель С. Лем,— был перевернут: позиции добра и зла, чести и бесчестия, добродетели и греха поменялись местами» ⁷³. Причем переименование ценностей Ницше осуществил с несомненным литературным блеском. Под его обаяние наряду с убежденными реакционерами попадали и левоэкстремистские элементы, плененные внешней радикальностью его суждений. Им нетрудно было войти в роль «сверхчеловеков», так как эта ницшеанская категория не имеет четкой социальной характеристики и под нее можно было подвести в конечном счете кого угодно.

Сила и долговечность влияния ницшеанства в значительной степени объяснялись и тем обстоятельством, что в творчестве Ницше содержались элементы, по сути дела, всех реакционных концепций, надолго опутавших мир буржуазной культуры и идеологии. Ницше сумел синтезировать и облечь в яркую и сравнительно доступную форму социал-дарвинизм и иррационализм, теории «элиты» и «массового общества». Практически на все течения буржуазной реакционной мысли лег отпечаток ницшеанства. В первую очередь это относится к теориям «элиты» и «массового общества». Среди их авторов — выходцы из разных стран, например француз Г. Лебон, итальянцы В. Парето и Г. Моска, немец М. Вебер, испанец X. Орте-га-и-Гассет.

Конечно, теории, противопоставляющие элиту толпе, имеют древнее происхождение, но в эпоху империализма, когда формировалась новая элита в виде финансово-промышленной олигархии, когда резко возросла политическая роль масс, они обрели качественно новые признаки, прежде всего воинствующий антигуманизм. Важным составным элементом элитарных теорий стала идея манипулирования массами в интересах правящих верхов.

Глубокого презрения к массам — толпе — исполнены произведения современника Ницше Г. Лебона. «Цивилизации создавались и оберегались маленькой горсткой интеллектуальной аристократии, никогда толпой,— писал он.— Сила толпы направлена лишь к разрушению» ⁷⁴. Толпа руководствуется бессознательным инстинктом. Она способна воспринимать лишь упрощенные до предела идеи. Чтобы увлечь толпу, нужно обращаться не к ее разуму, которого нет, а к ее воображению. Она топчет слабых и преклоняется перед сильными: «Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться» ⁷⁵. Не случайно эссе Лебона зачитывались Муссолини и Гитлер.

Итальянский социолог В. Парето в своих сочинениях в отличие от Лебона первостепенное внимание уделил не массе, а элите. Борьба элит — вот ось социальной истории; масса не более чем инструмент в их руках. Элита же, по Парето, распадается на два типа: лисиц и львов, в процессе борьбы сменяющих друг друга ⁷⁶. Образы, заимствованные у Макиавелли, фактически отражают реальное чередование либеральных и консервативных методов отстаивания классового господства буржуазии. Из трудов Парето явствовало, что в первые десятилетия XX в. как раз назрела необходимость свержения слабых лисиц, делающих ставку на хитрость и маневрирование, могучими львами, предпочитающими идти напролом. Если лисиц сковывает всеразъедающий скепсис, то львы преисполнены веры и решимости — качеств, необходимых, на взгляд Парето, для спасения существующих порядков.

Рост социально-экономической и политической неустойчивости буржуазного мира порождал сомнение в стабильности и закономерности бытия в возможности предвидения хода исторических событий и процессов, т. е. если говорить в более широком смысле, в возможности познания общественной жизни. Отсюда и неверие в познавательную силу разума, иррационализм. Свойственный периоду поступательного развития капитализма культ разума уступил место иному кумиру — интуиции. Иррационализмом и интуитивизмом пропитались самые разнообразные течения реакционной культуры и философско-социологической мысли, создаваемые ими произведения и концепции.

Наиболее популярным теоретиком интуитивизма был французский философ А. Бергсон, которого в начале XX в. титуловали «князем современной философии». С Ницше Бергсона роднило то обстоятельство, что его произведения облечены в прекрасную литературную форму. Известный английский философ Б. Рассел сравнивал учение Бергсона с образной эпической поэмой, «в основу оценки которой должны быть положены эстетические, а не интеллектуальные критерии»⁷⁷. Интересно, что в 1927 г. французский философ получил Нобелевскую премию... в области литературы.

Бергсон отдает предпочтение интуиции перед интеллектом потому, что, по его мнению, только благодаря интуиции и можно проникать в сущность вещей. Причем наряду с интуицией, опирающейся на научные знания, Бергсон признает и мистическую интуицию. Бергсоновский антиинтеллектуализм производил особое впечатление оттого, что его проповедовал один из самых рафинированных интеллектуалов эпохи. Возможности интеллекта, по Бергсону, ограничены в основном познанием неодушевленной материи, а жизнь, вообще все живое познается посредством интуиции. Если свойствами интеллекта являются умозрительность, пассивность, то свойствами интуиции — активность, действие. «В целом бергсонизм,— пишет советский ученый В. Н. Кузнецов,— способствовал усилению в искусстве антиреалистических тенденций, а в политике — авантюризма и волюнтаризма» ⁷⁸.

Не удивительно, что в бергсонизме нашли философское оправдание стихийного политического действия французские анархо-синдикалисты. Речь идет о специфической ветви синдикалистской идеологии, которая сыграла определенную роль в процессе генезиса фашизма практически во всех романских странах. Она связана с именем Ж. Сореля, плодовитого публициста, претендовавшего на роль ученого. Взгляды Сореля отличались исключительным эклектизмом. Поэтому из его писаний извлекали ценное  для  себя и  крайне  правые,  и левацкие  элементы.

Сорель призывал рабочий класс к «прямому действию», кульминацией которого должна стать всеобщая стачка. Всеобщая стачка провозглашалась им одновременно и средством и целью. В сущности, это понятие было лишено всякого реального содержания. Призывом к всеобщей стачке следовало, по мысли Сореля, просто (вспомним Лебона) привести в движение массу, побудить ее к действию (недаром в лебоновском анализе поведения толпы Сорель находил много верного).

«Слепая вера в чудодейственную силу всякого action directe*; выхватывание этого «непосредственного воздействия» из общей социально-политической конъюнктуры без малейшего ее анализа...» — вот что характерно, по словам В. И. Ленина, для подобных взглядов ⁷⁹. Следствие преклонения перед прямым или непосредственным действием — экстремизм, когда действие, активность превращаются в самоцель.

Воззрения Сореля — реакция на реформизм внутри рабочего движения и на гибкую тактику социального маневрирования, использовавшуюся либеральными фракциями буржуазии. В либерально-реформистской политике Сорель и его единомышленники видели лишь признак вырождения буржуазии, ее слабости, а между тем это был эффективный метод отстаивания ею своего классового господства. Синдикализм же мог противопоставить ей лишь   революционаристскую   фразеологию,   абстрактные лозунги.

«Размышления о насилии» — таково название самой известной книги Сореля, увидевшей свет в 1907 г. Правда, точнее ее можно было бы озаглавить «Апология насилия». Причем прославлялось насилие вообще, независимо от того, с какой стороны оно исходило и какие цели преследовало. Чем воинственнее буржуазия, утверждал Сорель, тем воинственнее рабочий класс. В качестве средства для стимулирования воинственного духа буржуазии, с точки зрения Сореля, подошла бы «большая война, которая смогла бы опять вызвать приток энергии» ⁸⁰.

Немало точек соприкосновения имелось не только между взглядами Сореля и Лебона, но и Парето. С итальянским социологом Сорель находился в дружеских отношениях, поддерживал с ним регулярную переписку. Кроме общей ненависти к парламентарной демократии, их сближал элитаризм, который особенно наглядно проявлялся в презрении синдикалистского идеолога к массе.

Показателен тот факт, что Сорель нашел общий язык и с наиболее активными элементами «Аксьон франсэз». Духовным сыном Сореля, причем любимым сыном, не без основания называл себя один из родоначальников французского фашизма — Ж. Валуа, выходец из синдикалистских рядов. В 1912 г. Валуа создал кружок имени Прудона из синдикалистов и националистов. По его сло-

-----------

* непосредственного воздействия.

----------

вам, этот кружок являлся прообразом основанного им позднее, в 1925 г., «Фэсо» — первой организации во Франции, открыто назвавшей себя фашистской.

Среди тех, кому фашизм обязан своим идейным «богатством», Муссолини называл прежде всего Сореля. «Теоретик синдикализма способствовал своими грубыми теориями о революционной тактике формированию дисциплины, энергии и мощи фашистских когорт»,— писал близкий приспешник Муссолини Д. Гранди в предисловии к книге Г. Сантонастазо «Сорель», опубликованной в 1929 г. Сам Сантонастазо приписывал Сорелю заслугу в произнесении «нового слова... против всякого демократического вырождения и гуманитарных искажений всех тех, кто любит всеобщее лобызание» ".

Колониальная лихорадка, острейшее соперничество империалистических держав создавали благоприятную почву для процветания социал-дарвинистских, геополитических и откровенно расистских концепций разного толка. К концу XIX в. приобрели популярность писания расистских идеологов вроде де Лапужа, графа Гобино, X. С. Чемберлена. Впоследствии гитлеровцы открыли в Страсбурге музей памяти французского графа, доказывавшего право на господство арийской расы. Чтили Гобино и американские расисты. Англичанин X. С. Чемберлен подлинную родину нашел в Германии и незадолго до смерти успел дать свое старческое благословение нацистам.

Научную несостоятельность социал-дарвинизма убедительно раскрыл Ф. Энгельс: «Все учение Дарвина о борьбе за существование является просто-напросто перенесением из общества в область живой природы учения Гоббса о bellum omnium contra omnes * и учения буржуазных экономистов о конкуренции наряду с мальтусовской теорией народонаселения. Проделав этот фокус... опять переносят эти же самые теории из органической природы в историю и затем утверждают, будто доказано, что они имеют силу вечных законов человеческого общества» ⁸².

Если в домонополистическую эпоху социал-дарвинизм служил обоснованием для свободной конкуренции индивидуумов, то с переходом к империализму его постулаты стали теоретическим оправданием борьбы между нациями

--------------

* Война всех против всех.

-------------

и расами. В результате вульгаризации дарвиновского учения социал-дарвинистами  «выживание наиболее приспособленных» стало трактоваться как отбор более полноценных в расовом отношении, а «борьба за существование» прямо отождествлялась с войной. Но социал-дарвинизм не только подводил наукообразную теоретическую базу под внешнюю   экспансию,   его   положения  использовались   и как аргументы в пользу всевластия монополий. «Социал-дарвинизм,— пишет  леволиберальный  западногерманский историк Г. У. Велер,— оправдывал предпринимательский абсолютизм на производстве  и  решительное отклонение всякой социальной политики, как гуманистической химеры, совершенно бессильной перед лицом железного закона природы»⁸³.  Социал-дарвинизм истолковывал   расовые и социальные различия как естественное следствие закона «борьбы за существование», а рабочее движение и национально-освободительную   борьбу   колониальных   народов низводил  до  уровня  бессмысленного  сопротивления  все тому же железному закону.

Примером усиленного культивирования социал-дарвинизма в Германии может служить факт проведения в 1900 г. под патронатом Ф. Круппа конкурса на лучшее сочинение по теме «Чему нас учат принципы социал-дарвинизма применительно к внутриполитическому развитию и законам государства». Первую премию на конкурсе получило эссе В. Шальмайера, в котором правовые и моральные проблемы рассматривались с точки зрения борьбы за выживание, а главная мысль сводилась к тому, что всякое сохранение слабых, неполноценных ведет к всеобщей дегенерации.

Надо сказать, что поначалу к социал-дарвинизму в Германии отнеслись подозрительно, поскольку Дарвин был англичанином; англичанами были и первые интерпретаторы, пытавшиеся приспособить его учение к общественной жизни. Но довольно скоро социал-дарвинизм настолько укоренился в Германии, что стерлось клеймо его английского происхождения. Здесь он принял наиболее последовательную агрессивную форму, а самым пышным цветом расцвел в гитлеровском рейхе.

К числу родоначальников социал-дарвинизма принадлежали Б. Кидд и К. Пирсон, которые провозгласили англосаксов самой жизнеспособной расой, в силу естественного отбора доказавшей свое право на мировое господство. Эта концепция была популярна не только среди соотечественников Кидда и Пирсона — английских джингоистов, но и по другую сторону Атлантики, в США. Там книга Кидда «Социальная эволюция» вышла огромным по тому времени (1894—1895 гг.) тиражом — 250 тыс. экземпляров.

В сочинениях американского историка Д. Барджесса идея превосходства англосаксонской расы приобрела оттенок того биологического расизма, который был свойствен пангерманистам. Не случайно американский исследователь Д. Прэтт в 1936 г., когда теория и практика фашизма нашли конкретное угрожающее воплощение в большой группе стран, писал, что многие идеи Барджесса могли быть взяты на вооружение идеологами нацистского рейха ⁸⁴. Наряду с Барджессом заслуживают упоминания и такие известные апологеты англосаксонской гегемонии, как Д. Фиске и Д. Стронг.

Пионерами геополитики выступили в Англии X. Мак-киндер, в Германии Ф. Ратцель — правоверный член Пан-германского союза. В США наиболее авторитетным пропагандистом геополитических концепций выступал плодовитый публицист и историк адмирал А. Мэхэн, в 1902 г. избранный президентом Американской исторической ассоциации. Автором термина «геополитика» считается близкий к пангерманским кругам швед Р. Челлен.

Сплавом социал-дарвинизма и геополитики явилась его доктрина морской мощи, приобретшая популярность в англосаксонском мире. «„Все вокруг нас находится в состоянии борьбы, „битва за жизнь", „борьба за существование" — слова настолько знакомые, что мы не даем себе труда задуматься над огромной значимостью их смысла. Повсюду одна нация противостоит другой, и мы, американцы, не являемся исключением»,— утверждал Мэхэн ⁸⁵.

Геополитики и их последователи ввели в обиход миф о расширении жизненного пространства как необходимой предпосылке существования наций и государств. В социал-дарвинистском духе геополитики уподобляли государства человеческим организмам, чувствующим и мыслящим. Войны выглядели у них естественной потребностью растущих организмов, извечной формой борьбы за существование. Через последователя Ратцеля и Челлена К. Хаусгофера геополитика непосредственно вошла в фундамент идеологии нацизма и его военно-стратегической доктрины.

Эта псевдонаучная дисциплина сохраняет свою притягательность и для современных фашистов. Например, чилийский диктатор Пиночет в свое время преподавал геополитику в военном училище. Геополитические мотивы явно проступают во внешнеполитических установках чилийского фашизма.

Социал-дарвинизм и геополитика были призваны служить псевдонаучным оправданием притязаний империализма, формировать у масс убеждение в том, что империалистическое насилие — проявление неотвратимых законов природы и общества. Антигуманистическая проповедь насилия, будучи облеченной в эстетизированную форму, эффективно воздействовала на массовое сознание.

Задачу эстетизации реакционной политики в Германии особенно рьяно решали многочисленные группировки, отдельные публицисты и литераторы, принадлежавшие к идеологическому течению «фёлькише», т. е. «народническому»   (от  немецкого  слова  das  Volk — народ).

Одним из стержневых элементов идеологии «фёлькише» было понятие «народ», трактуемое как культурно-биологическая и мистическая общность. Проповедники «фёлькише» для обоснования расизма выдвинули тезис о мнимом превосходстве германской культуры, вобравшей в себя неисчерпаемое богатство немецкого народного духа, над бездушной либеральной цивилизацией остальных западноевропейских пародов.

Во взглядах приверженцев «фёлькише» отразился страх интеллигенции и мелкобуржуазных слоев перед последствиями стремительного капиталистического развития, прежде всего ростом пролетариата, его активной борьбой за свои права. Отсюда их тоска по средневековью с его устойчивой, по их мнению, социальной структурой, неторопливым ритмом жизни. Средневековье выглядело в писаниях идеологов «фёлькише» эпохой социальной гармонии, расцвета подлинно «народных» сельских добродетелей. Рельефным воплощением подобного мира идей считается так называемый крестьянский роман Г. Лёна «Вервольф», где в качестве «народной» добродетели воспета жестокость. Страницы романа заполнены кровавыми деяниями героев, живших во времена Тридцатилетней войны,— времена, которые, по словам автора, были... столь же ужасающими, сколь и прекрасными.

Идеи «фёлькише» глубоко укоренились в литературной и театральной жизни Германии, нашли отражение в разнообразных произведениях искусства. Особенно сильным оказалось их воздействие на школы, университеты, вообще сферу просвещения. Значительную часть идеологов «фёлькише» составляли неудачливые «академики», т. е. лица с высшим образованием, не нашедшие соответствующего их статусу места.

Идеологи «фёлькише» создавали видимость аполитичности своих концепций, призывая к погружению в духовную жизнь. Между тем существо их взглядов, скрытое абстрактно-мистической оболочкой, мало чем отличалось от существа взглядов самых экстремистских политических группировок.

Доказательством могут служить концепции П. Лагар-да (1827—1891) ⁸⁶. Не ограничиваясь проповедью морально-этических положений, преисполненный ненависти к либерализму, Лагард выступал за консервативные социально-политические порядки. Поскольку даже политическая реальность бисмарковского рейха не соответствовала его крайне реакционным воззрениям, Лагард осуждал традиционный консерватизм, целью которого является лишь сохранение статус-кво, и взывал к консерватизму иного типа, готовому на самые радикальные меры и изменения. Германская гегемония в Европе представлялась Лагарду, как и его последователям, чем-то само собой разумеющимся. Не удивительно, что Лагард стал своего рода пророком для германских крайне правых кругов. Нацисты имели веские основания считать его одним из своих предтеч.

Нельзя пройти мимо того факта, что во время второй мировой войны специально для солдат гитлеровского вермахта была издана антология писаний этого мистика и мракобеса.

Многочисленные группы «фёлькише» пережили первую мировую войну и усердно подтачивали устои Веймарской республики, прокладывая путь «третьему рейху». У «фёлькише» нацисты позаимствовали ритуалы и символику, в частности знак свастики. Нацистское движение легко поглотило своих идейных предшественников еще до прихода к власти.

Насилие, национализм проповедовали некоторые деятели итальянской культуры. Иррационализм, мистика, садизм — все самые отвратительные элементы политической и духовной жизни — с наибольшей выразительностью проявились в даннунцианстве, которое, по словам итальянского философа Э. Тарэна, было не чем иным, как отражением убогого мировоззрения мелкой буржуазии, оснащенного громкими словами⁸⁷. Г. Д'Аннунцио, популярный в свое время писатель, подвизался почти во всех литературных жанрах. А. Грамши охарактеризовал его как мастера высокопарной риторики ⁸⁸. Его творчество, его образ жизни, подогнанный под ту роль, которую писатель разыгрывал перед обществом, и создали определенный даннунцианский стиль, служивший вдохновляющим образцом для кандидатов в «сверхчеловеки» из разных социальных слоев. Д'Аннунцио представал в качестве «героя», возвышающегося над толпой, стоящего над всякого рода общественными и моральными ограничениями, неустрашимого искателя приключений, кондотьера и изысканного эстета. Презирая «серую толпу», он владел искусством воспламенять ее патетическим красноречием, воздействовать на воображение людей с помощью символики и ритуалов. «Сотни тысяч итальянцев,— пишет советская исследовательница Ц. И. Кин,— видели в книгах Д'Аннунцио и в нем самом нечто героическое, игнорируя его снобизм, вульгарность, скандальную нечистоплотность в денежных делах» ⁸⁹. Даннунцианский стиль был усвоен фашистами и стал для них своеобразной этической нормой поведения. Много перенял у Д'Аннунцио Муссолини. Хотя личное соперничество между этими людьми не позволило им ужиться друг с другом, тем не менее невозможно представить процесс генезиса фашизма и его восхождение к власти без Д'Аннунцио, чье влияние на различные стороны итальянской жизни сопоставимо с влиянием целых литературных течений и направлений.

В том же ключе, что националисты и Д'Аннунцио, «творили» литераторы и художники, принадлежавшие к специфической ветви международного футуристского течения. Причем именно в Италии значительная часть футуристов оказалась на реакционных позициях. «Мы хотим восславить войну — единственную гигиену мира»,— провозглашал лидер итальянских футуристов литератор Ф. Т. Маринетти, восторженный почитатель Ж. Сореля. Ему Маринетти посвятил публичное выступление в июне 1910 г. на тему «Красота и необходимость насилия».

В отличие от Коррадйни и Д'Аннунцио, воспевавших Древний Рим, Маринетти не искал идеала в прошлом: «Пусть назойливое воспоминание о римском величии будет перечеркнуто в стократ большим величием Италии» ⁹⁰. Излюбленный символ Маринетти и его единомышленников — «мускулистый гигант», бездушное нагромождение мышц, призванное олицетворять «Великую Италию». Антигуманистический характер эстетики итальянских футуристов усугублялся культом машины, который переходил в культ движения, всеобъемлющей и всепоглощающей динамики. В движении растворялось все: человек, его разум, в конечном счете и техника.

Прославление голой динамики придавало Маринетти и К0 в глазах неискушенных людей видимость революционного новаторства. Фактически же Маринетти и К⁰ прославляли капиталистическое производство, которое изображалось мотором динамики XX в. Их претенциозная фразеология прикрывала реальные интересы «модернистской», энергичной буржуазии Севера, главным образом миланского региона.

Вместе с некоторыми другими элементами идейного багажа итальянских футуристов фашисты заимствовали у них манеру апологии капитализма, используя которую они хотели бы выглядеть модернизаторами, носителями обновленческой динамики. В наши дни находятся буржуазные историки, которые, опираясь на такого рода фашистскую пропагандистскую трескотню, пытаются представить фашизм «модернизаторским», способствовавшим социально-экономическому прогрессу движением.

В Англии миссию эстетизации империалистического насилия эффективно выполняли писатели-джингоисты, среди которых выделялись Р. Киплинг и Р. Хаггард. Их произведения воспевали войну, жесткую военную дисциплину, прославляли колонизаторскую миссию белого человека.

Эта империалистическая литература искусно навязывала массам те ценностные представления, которые устраивали верхи. Огромные тиражи «колониальных романов», остросюжетных, нередко отличавшихся несомненными беллетристическими достоинствами, уже тогда создавали фундамент формирования «массовой культуры». Литература такого типа могла выглядеть еще более привлекательно  на   фоне  туманных   аллегорий  символизма, расслабленной изысканности декаданса. Особенно много поклонников во всем мире нашло творчество Р. Киплинга.

«Войны, насилие, даже шпионаж,— пишет советский ученый Л. Е. Кертман,— поэтизируются Киплингом, коль скоро они служат интересам Британской империи. А так как все это делается с незаурядным талантом, да еще с подчеркнутой оппозицией изнеженным снобам лондонских салонов, художественная пропаганда империалистической колониальной политики оказывала немалое влияние на широкие слои населения» ⁹¹.

Потерпев ряд политических поражений, французские реакционеры пытались взять реванш в сфере культуры. Осуществить эти планы им в полной мере не удалось, но все же реакционная идеология играла заметную роль в духовной жизни Франции. В эпицентре духовной реакции находилась все та же «Аксьон франсэз», через которую с особой четкостью просматривается взаимосвязь между генезисом фашизма и кризисом буржуазной культуры. Эта организация излучала волны мощного интеллектуального воздействия, распространившиеся далеко за пределы Франции.

У лидера «Аксьон франсэз» Ш. Морраса политические и эстетические воззрения нередко сливались воедино. Поэтому его политические идеи представали в эстетизиро-ванной форме, а эстетические воззрения были насквозь политизированы. Их лейтмотив — возрождение ценностей классицизма, своего рода неоклассицизм. Все, что не укладывалось в каноны этого неоклассицизма, клеймилось презрением как «романтизм», который политически ассоциировался с революцией, либерализмом, анархией — короче говоря, с потрясением устоев. Неоклассицизм у главных его глашатаев — Морраса и Барреса — политически идентифицировался с «твердым порядком», строгой иерархией, т. е. фактически с режимом диктаторского типа.

Моррас и Баррес приобрели довольно прочную репутацию борцов против декаданса, который они отождествляли с романтизмом, включая в эту рубрику все неугодные им явления культуры, в том числе и прогрессивные. Вообще для них не существовало современного искусства — Ван-Гога и Пикассо, Равеля и Дебюсси. Политический консерватизм органично сочетался с консерватизмом культурным. Неоклассицизм моррасовского образца, будучи порождением кризиса буржуазной культуры, паразитировал на этом кризисе, выступая в качестве защитника ценностей классической культуры от упадка.

«Моррас,— пишет американский историк М. Кёртис,— был доминирующей фигурой в неоклассицизме и мог бы назвать среди своих интеллектуальных учеников Т. Э. Хью-ма, Э. Паунда и Т. С. Элиота» 92. Как известно, и Элиот, и Паунд, оба выдающиеся поэты, впоследствии оказались среди идейных сторонников фашизма, а Паунд опустился даже до прямого сотрудничества с людьми Муссолини. Характерно признание Элиота, сделанное им в 1928 г.: «Большинство концепций, которые могли привлечь меня в фашизме, я, кажется, уже нашел в трудах Шарля Мор-раса» ⁹³.

Антигуманизм, нараставший в среде определенной части верхов английского общества, в его интеллектуальной элите, ненависть к демократии, отождествляемой с беспорядком, разрушением устоев, приобрели программный характер у Т. Э. Хьюма. Эстетические воззрения Хьюма не отличались особой оригинальностью, в них можно обнаружить влияние Бергсона, Ницше, Морраса. Интересно, что именно Хьюм перевел на английский язык «Размышления о насилии» Ж. Сореля. Во введении к своему переводу он отмечал близость между Сорелем и «Аксьон франсэз» как политическую, так и эстетическую. Особенно выделял Хьюм то обстоятельство, что их общей эстетической платформой являлся классицизм. Представления самого Хьюма о классицизме в принципе были идентичны моррасовским.

Проповедуя жесткий порядок классицистского типа, Хьюм обрушивался не только на хаотическую неупорядоченность декаданса, но и имел в виду сферу политики:

«Человек по своей природе плох, и он способен достигнуть чего-либо лишь благодаря дисциплине — как этической, так и политической» ⁹⁴ Сам Хьюм погиб во время первой мировой войны, но среди тех, кто разделял подобные взгляды, нашлось позднее немало почитателей «твердого порядка» муссолиниевской Италии и даже гитлеровского рейха.

Влияние Хьюма испытали те англо-американские   писатели,   которые   в   20—30-х   годах   составляли подразделение пресловутого «литературного иностранного легиона» фашизма.

Основной смысл обращения к культурно-идеологической сфере заключается не столько в распознавании контуров идей и концепций, в том или ином виде усвоенных и использованных фашистами, не в поиске идейных предтеч фашизма, сколько в раскрытии влиятельных тенденций духовной жизни, способствовавших вызреванию эмбрионов исследуемого явления.

Конечно, было бы упрощением видеть прямых предшественников фашизма в тех крупных представителях реакционной буржуазной культуры и философско-социоло-гической мысли, произведения которых существенным образом влияли на духовный климат эпохи.

Надо сказать, что большинство фашистских лидеров и идеологов вообще стояли в стороне от культуры, в лучшем случае кое-кто из них подхватывал обрывки реакционных философских или эстетических концепций, причем чаще всего не из первых рук. Наиболее органично вошли в фашистский арсенал всякого рода социал-дарвинистские и расистские идеи. Но это отнюдь не снимает исторической ответственности с реакционных мыслителей, литераторов, художников. Их деятельность не только симптом, но и один из источников всеобъемлющей империалистической реакции.