Из книги «МЕТАФИЗИКА В ТЕМНОТЕ»

***

Видений смутных смутный рой.
Видений смутных, смутных, смутных...
Придёт к тебе ночной порой, 
а уберется только утром. 
Проснувшись от косых лучей, 
везде находишь отпечатки 
ничьих когтей и глаз ничей, 
оставит в зеркале сетчатку.

***
Морозную жатву и живность, 
скрипучий и липкий песок – 
сжимаю в перчатках как дивный 
и дерзкий на осень наскок. 

Мне ж шепчет морозная жатва, 
сжимаясь в прекрасный снежок: 
«Ты выпадешь тоже в остаток 
и собранный кем-то у ног, 

как школьник, сбежавший со школы, 
другому, на ухо, дыша, 
ты также расскажешь о воле 
которой не знает душа!»

Дон Жуан

Промчались годы. Плиты у крыльца
потрескались, пищат птенцы под сводом.
А жалкое предчувствие конца 
сильней твоей невиданной свободы.

Она всё чаще кажется пустой,
а ты был ей как демоном обуян 
и Командор под мраморной плитой, 
ужаснее шагающей статуи.

Новогоднее

Предновогодний вечер, крыши 
увиты снегом. 
Сиди в казарме тише мыши 
и думай следом, 
за тонкой стрелкою вот-вот 
готовой дрогнуть, 
что наступает Новый Год, 
что мир загробный 
к тебе приблизился, что связь 
тоски с кручиной 
еще не найдена, что масть 
(она ж личина), 
как ты колоду не шерсти - 
тебе в непруху, 
а потому зажав в горсти 
остатки слуха: 
Внемли! То не курантов звон, 
не звона эхо, 
но танец Шивы, бег времен, 
где ты - помеха! 

Богу

.........................
К чему я это?
есть меж нами связь
взаимная,
Не только кинул – принял, 
не смерд и князь, 
есть что-то, 
что незримо 
легло виясь.

Тогда ещё послушай, 
я, едва 
проник на свет без спроса, 
без привета, 
Тебе кричу 
и требую ответа. 
Прости, слова 
сомнения,
проклятье, стон 
о помощи, 
здесь, 
на земле, 
есть суть единой веры – 
и я 
Тебе, 
из уходящей эры 
свой шлю поклон!

Из цикла «КРЫМСКИЕ ПОЧТИСОНЕТЫ»

1. Автореферат: 

В стиле старых 
мастеров, что хватали славу 
за хвост, Музу за руку и баб за ляжки 
(я тоже когда-то мечтал стать таким же, но став постарше – 
чаще хватаюсь за шею, что бы вздохнуть – на месте!), 
повесть о Розе и Пустоцвете 
в крымской теплице с видом на горы и на 
разлуку, что быть обещала длинной! 

2. Вид на горы из окна санатория «Алушта»

Искусственный мрамор под красною черепицей. 
Пальмы и лавр, чайка с рыданьем кружит 
над каменным стадом косматых зверей застывшим, 
не добежав до огромной сине-зеленой лужи 
и не напившись. 

6. У моря

Оставив осажденный город вместе 
с оркестром, что взывает к «Yesterday» ,
ты сидишь
на крайнем рубеже и свесив ноги, 
с бетонных плит в испуге слышишь как
из Тартара души, чертя круги,
на зов последнего Титана выплывают
левиафаны, криптоклиды, кронозавры –
противные и людям и богам.

9. Алушта ночью

Дверью хлопни, сдай ключ и забудь про оду –
ночью Алушта терпимей, потому как богаче 
дымом мангалов, Н2О, кислородом, 
голосами, песнями, а тем паче 
звёздами, что дразнят зрачки как мелочь, 
где-то там, на дне, как залог возврата 
и не только души в это бедное тело, 
но и всего что будто бы безвозвратно.

***

Ольге П.

Если очутишься вечером на аллее 
больничного парка, который быстрей стареет 
чем город вокруг (видать есть на то причины) 
и там встретишь застывших женщину и мужчину, 
безразлично как – в мраморе, бронзе, стали... 
Знай, это то, чем с тобой мы не стали, 
но мечтали стать, что б уйти от власти 
времени, смерти, разлуки, счастья!

Памяти друга

Ты ушёл навсегда, потому наверно 
ты ушел, как уходят на свет с таверны – 
сзади ругань, пьянь, вслед несутся крики... 
впереди простор грозовой и дикий!

***
Тигр

И заросли, и дерево и ты
сжимающий его своей ладонью,
всё поместилось у него в зрачке 
и двинулось самим себе навстречу.

Утро

Обрыдшее небо и вдруг, как птица –
колокольный звон, созывающий на Литургию,
так, что хочется прыгать, вопя «Земля! Земля!»

***
Рука сжимает подоконник, 
а выше в пыльных два стекла 
я вижу – Вечность как охотник 
в раскисшем парке залегла, 
но страх улыбкой покрывая, 
я, перед тем как вновь уйти 
как дар Твой Боже принимаю, 
всё-всё что встретилось в пути.

***
Татьяне В.
В деревянном дворце, нет, - в ларце, нет, - под горбом в гробу!
Под рукою рука, не твоя, но в судьбу, нет, - трубу
чая, чаю и то, что, из гроба восстав небожи –
телем, я сумею твою в свою руку как в ножны вложить,
нет, - как сердце вживить!

***
О.Э.М.
Высадившись в твоем городе, одетый по летнему, 
я, больше напоминал туриста в поисках достопримечательностей 
среди которых, на первом месте значился ты. 
Но улицы, спрятавшиеся за собственную обыкновенность, 
не выдавали небритого бродягу с женой,
до тех пор, пока глаза, 
не привыкли к мозолям местного краевида, 
и шрамам тех, кого нет рядом...
Скорей всего это же произошло и с тобой –
между вздохом «всё кончено» и земляным дождём
лежит эволюционный прорыв, оргазм профессуры –
Рыба, выброшенная на берег пытается овладеть Речью.

*** 
М. Ч. 
В Мальстреме душ, где якорями были 
оставленные в спичечных коробках
тела –
моё - на покрывале на диване, 
твоё – для веса пущего с другим,
мы изредка оглядывались вниз 
на разные будильники,
и вот,
я, движимый уже не любопытством 
и не любовью, в страхе, как Тезей 
держу в руках оборванную нить 
и силюсь вспомнить – 
зачем так далеко мы забрались, 
о чём был разговор и что, то были за слова, 
которым 
в помеху лёгкие, голосовые связки, губы.

Из цикла «Этюды в стиле барокко»

1.

Две пуговицы плюшевой игрушки 
отрады не находят в этом лучшем 
из всех возможных на скамейке сада. 
Медведь отрады, рядом с ним преграды 

под костным сводом мыслей суховею 
и жалости к себе ползущей змейке, 
глотая дым, сырея и серея 
на досках облупившейся скамейки.

3.

Я уже не надеюсь 
увидеть в бинокль берег, 
чайку, что гордо реет, 
зная куда ей сесть. 

Всё сшито настолько прочно 
что, думаешь, в страхе – точно 
я есть или это только 
чья-то кому-то лесть?

6.

В доме, который построил тот, 
кого, нет вообще, никто не живет, 
а те, кто гордятся, что в нём живут, 
думают так, пока их жуют.

И даже разбив как стекло озон, 
заблудшим тельцом опять в тот дом
вернешься, не зная других путей, 
где ждет тебя с вилкой отец ничей.

10.

Полупейзаж – полупортрет, но таковы 
все идеалы здесь и даже львы, 
чей взвод когтей в прицеле держит глотку 
вздымают брюки бюстами подруг, 
что чудится... Но нет, совсем не бунт, 
а лишь упрёк за лишний день работы 
Всевышнему.

Две песенки о конце света

1.

Птицы последний крик, 
крыльев прощальный взмах 
небу и взгляд на миг
сцена, в себе собрав -

птицу и хрусталя 
грохот, пока черту
не подвело «Во бля?!»
не втиснутое в пустоту.

2.

Ветер сдует застывшие виды,
разметёт по углам бытиё,
что б хрусталик ладонью накрытый
пустоты, развернувшись, открыл бы
сам в себе и восторг и полёт.

Из цикла «Автопортрет на фоне века» 

70-е годы

Олегу Печенигу 
Ещё не смолкло эхо голосов 
двух Муз – Рыдания и Вопля, 
когда нас выносили из дверей, 
где ждали нас - цветы, отцы, трамваи, 
отцы отцов с гостинцами в гостях, 
в каком-то, спрятанном от взглядов ореоле 
не названных событий и имён 
(как будто что-то вновь получит жизнь, 
когда его нечайно призовешь), 
будёновки, флажки, «Ура! – в ответ на – 
Да здравствует...!» и чей-то шёпот что 
не в этом твёрдом и прозрачном мире, 
мы будем жить и жизнью же томиться! 

1986 год 

Кажется именно в одна тысяча девятьсот восемьдесят шестом, 
мы, почти на каждом уроке доставали из портфелей шприцы 
и делали сами себе прививки от всего, 
что походит хоть издали на веру в авторитеты, 
в идеологию, в прогресс, в счастливое будущее 
(в том числе и собственное), что бы потом 
чувствовать себя обманутыми овладевая 
желанными целями, женщинами, вещами, 
мечтать о монастырской келье 
с книгой ждущей ныряльщика за жемчугом 
и придумывать сами себе 
всевозможные пытки и наказания, 
когда забудем о фразе вычитанной когда-то:
«Достигнуть неба – вот задача! Вот труд!» 

Из цикла «Десять стихотворений о небесах, духах и аде»

Адские ворота открываются с грохотом, более оглушительным, чем грохот ста тысяч громовых ударов.
Сайгё

3.
Душа, приближается к месту своего наказания, осматривает его и понимает, что это:

Скорей всего «сознание, воссоздавшее бытие», потому что
среди бесформенной бесконечности, единственной реальностью было
моё отчаяние, помноженное на безнадёжность.

5.

А вот и самое дно, и те, кто
предпочёл смерть разлуке со злом и если,
Дьявол вдруг исчезнет 
они, 
будут биться о невозможность смерти 
как мотыльки о стекло.

10.

Увидеть других зрачками, съевшими радужную оболочку,
услышать за собственными криками их крики
(то, что так и не сумел сделать при жизни) -
вот первый, но бесконечно огромный шаг.

Время о Человеке

В толпе галактик, 
покорно бредущих в Аушвиц Энтропии, 
оказалось маленькое, двуногое существо 
утверждающее – «Что оно не для этого создано!?»

Из цикла «Тени забытых предков»

1.

Тени забытых предков! Спрятавшись за кулисой
от досужего взгляда, в чьем теле еще кружится 
ваша кровь и ваша ж в душе та малость, 
что всему вопреки выжила и осталась 
от человека в ней (настолько мизер, что в страхе шепчу «О, Боже!», 
озирая его), позвольте пока под кожей, 
покуда дышу, пока в гроб не забились гвозди, 
вывести вас на сцену порисоваться возле!

2. Траурный марш

Зайти в грободельню и выбрав гроб,
купить по пол литра пьянчугам что б
потея, вгрызались в глину, как когда-то в букварь за партой!
Вместе с пылью и потом под душем холодным смыть
всю бессмыслицу слова мы
и упасть, не раздевшись, что б завтра

в полдень под нестерпимый вой
склониться над веками, как над волной
пьяный Ной, зная, что там, под волнами
целый мир, который уже не войти:
города, мудрецы, мудрецов труды... -
да и сам ты не больше, чем просто память!

5. Застольная

Потому как никто 
не прольется слезой у окна 
и платком не взмахнёт – 
Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!

Озираясь на то, 
что влекло нас как небо орлов, 
но скукожилось до 
барабанного боя часов
(до бугристого плато голов).

Два в одном, тень и пепел, 
зажатый в пространства горсти,
повторяй эту песню, 
как всё что ты смог унести:

Ни один, ни одна 
со слезой у окна –
Пей до дна!

Вещество без дверей,
плюс пространство и время без дна -
круговерть, кругосмерть –
Пей до дна! 
Пей до дна! 
Пей до дна! ...

***
Ночью в веснушках созвездий, а днём 
переливчатое и неуловимое, склонившееся над моей колыбелью – 
кто или что ты? И почему всегда 
за громадами девятихаток, лентой автомобилей, 
запоздалой вороной, продирающейся сквозь закатный 
воздух, 
я ощущал всеми порами кожи 
что-то больше чем ты, как будто оттуда сквозняк.

Из цикла «Под визг Эринний»

Метафизика в темноте

1.
Уже не осень, но и не зима – 
какое-то межцарствие, пробел, 
большая перемена, передышка. 
Грязь с инеем, зеленая трава 
хрустит под подошвой как кости лета, 
а в хворосте межи шуршат без страха 
полёвки-еретики. 
Мир изменился, а ты сам, кто ты 
здесь и сейчас на этом время – месте? 
Глотатель и отрыгиватель рифм? 
Их мать, довольная настолько сходством, 
детей с собой, что знать не хочет ничего об их отцах?
Маньяк, заманивающий Реальность 
в прокрустовое ложе рифм и звуков?
Разносчик комплексов, чьё затянулось детство? 
Червебог?

2.
Вновь рожденный между двух полосатых столбов, 
я, благодарен тебе Россия 
(так часто я читал, повторял и слышал твоё имя, 
что оно звучит для меня как место вообще)
не только как зверь за нору, в которой он может зализать свои раны,
или, по крайней мере, спокойно умереть:
не только за вызубренные все градации серого цвета
(и на фоне их как последнее упование – золото куполов);
не только за знакомство с Эринниями 
(самыми верными подругами преступников, изгнанников и беглецов);
но и за возможность, поймав отраженным свой взгляд 
и увидев себя на фоне твоих необоримых просторов, 
вырваться из натруженных рук Истории 
в беззаконное царство Мифа – 
Миф о Человеке – 
сказка, сочиненная Богом, для инфантильной Вселенной, 
о Рыцаре, бредущем туда, не знает куда, 
под гул в голове голосов 
(или одного голоса притворяющегося разными), 
с неразлучными попутчиками Смертью и Одиночеством.
То, каким его увидят те, кто будут после.


***
- Если исповедь всё же возможна,
есть ли форма, способная вынести 
весь ужас и всю надежду 
не сорвавшись при этом на крик?
- А бормотание о прошлом из обморока настоящего?
- И там, с другой стороны всего, 
не будешь стыдиться ли этой «исповеди», 
больше чем, то, что в ней описал? 

Человек современный

Залитый светом, за столом, в кафе 
он ест, смеётся, жестикулирует, говорит, 
всем своим видом подписываясь под утверждением, 
что главное это «наслаждаться жизнью, 
не причиняя другим вреда».
Но его тело, как будто в чём-то виновное 
или знающее что-то, неведомое никому, 
вздрагивает от топота шагов 
или скрипа дверей, 
расположенных у каждого за его спиной.


Сохрани мою речь навсегда...
О.Э. Мандельштам

Сохрани мою речь навсегда, 
в горле Времени костью
когда я, им проглоченный
скроюсь из глаз,
упаду в Никуда -
она всё, что имею сейчас,
пусть она и останется после.

Александр Великий

Историю Александра, 
можно читать, только когда 
ты не стал, и уже не станешь 
ни Александром, ни кем-то другим, 
и единственной 
доступной перспективой
(хоть и такой же невыполнимой 
как в шестнадцать стать Александром) 
остаться человеком, 
пусть даже 
и постоянно балансируя на краю -
тогда 
начинаешь видеть то, 
о чём Плутарх не упомянул, 
так как считал само собой разумеющимся 
для великого человека – 
пограничные крепости под названьем «нигде», 
осажденные войском, взявшимся из ниоткуда, 
столицы, разваленные до земли, 
перепаханные и пересыпанные солью 
(вот первая, документально зафиксированная мечта о напалме), 
и то, о чём ни Плутарх, ни Квинт Курций Руф 
и не подозревали – 
кружение мыслей по лабиринту, 
угар походов, эйфория битв
и 
похмелье недолговечных перемирий 
когда вдруг ощущаешь всю тяжесть себя самого. 
С такими темпами
и двигаясь в том же направлении,
плюс, дожив до возраста Мафусаила,
может быть, и сумеешь увидеть то, 
что разглядел Даниил в полубогах и героях, 
после ямы со львами 
и руки, оставившей на стене автограф - 
Звери рвут и топчут друг друга
над Человечеством бредящем о Враче.

Остров

Крохотный остров, затерянный в океане, 
пальмы, бриз, волны и жертвы кораблекрушения, 
ставящие под сомнение этот факт.
По ночам они жмутся друг к дружке под далёкие барабаны, 
а днём, 
когда не занимаются сексом на мокром песке
и не доедают последних представителей 
местной флоры и фауны, хором забывают слова
не имеющие к острову никакого отношения. 


Брату

Ты помнишь те годы, 
когда мы крутили шашни: 
воскресали из мёртвых боги, 
рушились с шумом башни... 

Мы же, глядя на дым 
Реальности и на пламя
Времени, бредили ими
как ... облаками – камни! 

ВОРОБЬЮ

1.
Привет летун, 
тщедушный, робкий, дикий! 
Зима пришла, 
но ты 
с печальным криком 
не улетел в далёкие края – 
ты здесь, как я. 

2.
Ты не герой 
январской канители – 
ворон, дворов, 
каштанов и качелей, 
асфальта, снега, инея, лучей – 
ты здесь ничей 

3.
ни друг, ни брат. 
Забившись в страхе в угол, 
сердечной мышцы сотрясая стуком, 
закрытые ворота бытия – 
те, что и я,

4.
покуда там, 
в той высоте, 
настолько ж недоступной 
как желанной, 
где всё – святые, 
ангелы, осанны, 
шкафы без моли 
и 
асфальт без рытвин – 
да, да! Открыто! 

5.
Не прогремит 
минуя перепонки 
под скорлупой, 
принявши форму шпонки 
сорвавшейся с пристрелянной рогатки, 
кота украдкой 
подкравшегося к вашей глупой стае 
(совсем как старость 

6.
к таким же глупым 
из последней мочи 
и среди прочих, 
когда-то и к тому, 
кто встав из праха 
и дверь открыв, 
успел тебя затрахать, 
беседою, 
в которой нету места,
твоим ответам
как впрочем,
и, 
что хуже – 
тебе наружу!

***

Как бездонный колодец посреди бесконечной лужи,
заброшенный и безымянный, он стоял
под светло–серым небом, на котором, вспыхивали и гасли 
в лучах заката руны перьевых облаков –
«недолговечный, бесполезный и ... совершенный» -
так думал он о себе, как об изделии вышедшем из рук
Неизвестного Мастера, и только этим знанием и отличался от них - 
речки, разлившейся до зубчатого горизонта,
ястреба, лежащего на воздухе, корявого дуба.... -
всего.

ПОД ВИЗГ ЭРИНИЙ

1. ТАБУ

Почему никто
из беглецов и изгнанников, 
не называет по имени
город, который покинул? 
Что за «города из прошлого», 
«города, которых больше нет», 
«мои города», «те города», 
«города юности» и «города детства»,
топорщатся со страниц 
посвященных воспоминаниям?
Что это – способ сделать своё переживание всеобщим? 
Панический страх перед ясностью? Или табу, 
наложенное на имена городов 
оказавшихся по ту сторону Стикса -
вдруг имя, произнесённое ненароком
разбудит Эриний спящих на чердаках 
и в подвалах? 

2. Статья из энциклопедии

«Эринии (то же, что и фурии у Римлян) –
существа, выходцы из подземного мира.
Обычно их изображают крылатыми полуженщинами,
с клубком змей вместо волос, но здесь, на земле,
они обычно принимают форму мыслей -
Ах, что я наделал! Какой я скотина! Как я мог! ...
Селятся чаще всего вблизи преступников, изгнанников, беглецов,
алкоголиков, пропивших последние деньги,
расставшихся любовников и пр. 
Существует теория утверждающая, что они
питаются воспоминаниями и перерабатывают их в
яды, способные надолго отравить воду, пищу, плотские утехи 
и даже воздух.
Они, в отличие от нас 
спокойно пересекают границу между мирами, 
поэтому перерезанная вена, петля,
и пустая банка из-под барбитуратов
не являются спасением от них,
а наоборот – делают их явными и может быть даже
неразлучными. 
К сожалению, автору этой статьи не известны способы спасения от них, кроме, одной уловки –
воспринимать их 
как лучшую часть себя».


3. Из «Книги Мёртвых»

Вброд перейдёшь через Стикс и свернёшь направо, 
там, тропинка на холм, заросшая, но находимая. 
Поднимись по ней и осмотрись на гребне:
справа увидишь поля, желтеющие за автострадой, 
слева – дачи, а прямо перед собой – 
Город, разросшийся до задымленного горизонта.

roman_Vinarchuk@mail.ru